Ситцев капкан - Небоходов Алексей - Страница 17

Григорий почувствовал, как кровь приливает к лицу. На секунду ему показалось, что сердце опять готово выскочить наружу, как утром в кабинете.

– Не уезжал, – сказал он. – Просто плохо спал.

В этот момент столовая заиграла всеми красками абсурда. В свете канделябра золото ложек и вилок отражало лица сидящих; они были слишком близко друг к другу, чтобы не чувствовать каждого мускула, каждая эмоция разбивалась в стекло, как муха о лампочку. Снаружи стучал дождь, и казалось, что если сейчас вскочить и разбить окно, то станет легче дышать. Но Григорий не дал себе и шанса на глупость.

Он ел медленно, не глядя ни на кого, хотя каждое слово Елены било по вискам с точностью натренированного киллера.

– Значит, просто бессонница? – уточнила Елена.

– Просто, – повторил он, – бессонница.

Маргарита, всё же не выдержав, скрестила руки и подалась вперёд:

– Григорий, если у тебя проблемы – скажи прямо. В этой семье не любят загадок.

Григорий усмехнулся:

– И не любят чужих тайн, – подхватил он, – мне это уже объясняли.

– Ты уже не чужой, – вмешалась Софья. – Если честно, Лиза с утра докладывала, что ты слишком долго смотришь на витрину, будто хочешь съесть содержимое целиком.

Лиза покраснела, но не стала спорить.

– Просто люблю красивые вещи, – сказал Григорий. – Особенно если они не совсем настоящие.

– Удивительно, – сказала Елена, – что вы так быстро освоились в нашем мире.

– Я учился у лучших, – отрезал он, и в этот момент не осталось ни одного человека за столом, кто бы не понял, что между ним и Еленой что-то произошло.

Вдруг он отчётливо ощутил: все предметы на столе, салфетки, блюда и даже вино – декорация, за которой нет никакого праздника, только скука и необходимость доказать, что ещё жив.

Маргарита разлила чай с такой скоростью, что половина попала на скатерть.

– Всё в порядке, – сказал Григорий, помогая ей промокнуть лужу.

– Ты слишком вежлив для нашей семьи, – не сдержала смеха Софья. – Или у тебя скрытые резервы хамства?

– Иногда, чтобы быть вежливым, нужно вдвое больше наглости, – парировал он.

Елена внимательно наблюдала за ним, и в какой-то момент он понял: если бы её взгляд был оружием, он бы уже истёк кровью.

– Я рада, что вы чувствуете себя уверенно, – сказала она. – Главное – не забывайте, что у каждого своё место. И если оно не устраивает, всегда можно поменять правила игры.

Григорий кивнул:

– Спасибо, я запомню.

На ужин подали варёную телятину с соусом из хрена – она казалась самой естественной едой для людей, которые предпочитают всё резко и с прожилками боли.

Лиза ела в полудрёме, и казалось, что вот-вот уронит голову на тарелку; Софья и Маргарита обменивались взглядами, которые обычные люди расшифровали бы как объявление войны. Только Елена была неподвижна, как статуя из того самого салона: ни одной эмоции, только ожидание следующего шага.

К концу ужина, когда салоны на проспекте давно закрыли двери, а у ворот особняка дежурил лишь лунный свет, все разом выдохнули. Не потому, что сыты, а потому что сегодня в этой столовой родилось нечто новое – и каждый знал, что с этим дальше делать.

– Я пойду прогуляюсь, – сказал Григорий, вытирая губы салфеткой.

– Не замёрзни, – буркнула Маргарита.

– И не задерживайся, – сказала Елена.

Григорий вышел из-за стола и пошёл по коридору, чувствуя будто бы десятки невидимых взглядов в спину. Понимал: все ждали его провала или горячечного срыва, но держался спокойно, как мёртвый сезон на ювелирной выставке. Теперь знал: равновесие не выбить. Внутри – документально подтверждённый запас яда; при случае хватит на весь дом и на город.

Пока остальные глотали чаёк и заедали обиды варёной говядиной, шагал по дому, вспоминая каждую фразу из найденных писем. Это уже было не выживание – обучение убийству словом. Новое чувство: не страх, не месть, а чистая, спокойная ненависть к тем, кто когда-то, возможно, был живым, но теперь только играет в людей. Улыбнулся этому чувству – и впервые за ужин улыбка вышла настоящей.

В ночном коридоре третьего этажа стояла та самая тьма, что не гасится даже четырёхзначными счётами за электроэнергию: она не про освещение, а про отсутствие свидетелей. Часы в холле отмерили полночь; за окнами падал мелкий дождь, в углу одиноко мигал роутер, как последний лишний орган в теле этого дома.

Григорий шёл по коридору босиком, стараясь не издавать ни звука – не из страха разбудить кого-то, а из уважения к принципу: чем тише, тем безопаснее. Хотел только воды, но в последний момент свернул к комнате Лизы – сам не понял, зачем. Может, проверить, спит ли она; может, сказать какую-то глупость, на которую днём не решится.

Дверь не заперта. Толкнул её чуть сильнее, чем следовало бы: на полу, рассыпавшись, лежали пачки конфетных фантиков, рядом с кроватью – обувь, будто сброшенная в спешке. На секунду подумал, что ошибся комнатой, но на пороге понял: не ошибся, просто не был готов к увиденному.

Посреди комнаты, прямо под пятном неонового света, как на сцене дешёвого кабаре, восседала Лиза. Она не просто сидела – она, скорее, царила на стуле перед ноутбуком, раскинув длинные ноги в позе, не по возрасту хищной и одновременно нелепо школьной. Григорий на миг застыл у порога: увиденное не укладывалось ни в один пункт его внутреннего устава о «нормальной жизни».

Лиза была обнажена. До предела. Не в том изощрённом смысле, как на рекламных плакатах или в анатомическом атласе, а сразу – полностью, без всякого права на обман зрения или неловкости. Грудь у неё была маленькая, жёсткая, с острыми сосками, как у подростков, которым ещё рано стыдиться собственного тела. Она сидела, чуть сутулившись, будто защищалась от сквозняка, но при этом не делала ни малейшей попытки спрятаться. Наоборот: спина выгнута, голова высоко – и всё это освещалось призрачной синевой старого ноутбука. В этом освещении её кожа казалась почти искусственной, как у фарфоровой игрушки, которой случайно не выдали одежду.

Гриша даже не сразу заметил, что она была не одна. На экране мелькали какие-то разноцветные квадраты, кто-то строчил сообщения, и, кажется, по ту сторону монитора за ней следили десятки, если не сотни глаз. Гриша мельком увидел, как рядом с её ногой перемигиваются сердечки и лайки, как один за другим всплывают и исчезают донаты с короткими пожеланиями. Некоторые из них были написаны на английском, и от этого ситуация делалась ещё более сюрреалистической.

Он хотел уйти, хлопнуть дверью и никогда не возвращаться в этот коридор, но что-то в его теле не слушалось – возможно, это был холодный ужас, а возможно, тот самый червяк любопытства, который не давал ему покоя с утра. Он смотрел на Лизу и пытался решить: она реально не видит его, или делает вид, будто не замечает? В комнате висел острый запах сладких духов, вперемешку с чем-то резким, как будто здесь полчаса назад раздавили пачку аскорбинок.

Лиза не сводила глаз с экрана, но что-то в её лице подёрнулось: лёгкая гримаса, почти улыбка и одновременно – тревога. Она держала мышку так, будто собиралась затравить её до смерти, но рука дрожала. На секунду Грише показалось, что он подсматривает не за Лизой, а за случайной чужой жизнью через плохо зашторенное окно московской многоэтажки.

Он сделал шаг назад, но тут Лиза резко повернула голову, и из-под чёлки на него уставились огромные, почти безумные глаза.

На её лице – сверкающая маска, такая, что носят на карнавалах в Венеции; на теле – ни одной детали одежды, даже трусики были аккуратно отброшены на край кровати, где они выглядели почти декоративно. Лицо под маской казалось безразличным, но рука с мышкой дрожала.

Она делала откровенные движения пальцами – в том самом месте, что в школьных учебниках принято было замалчивать, а в чатиках и мемах всегда называлось громче всех. Лиза не просто касалась себя – она работала на камеру, раздвигая колени всё шире, чтобы было видно даже тому, кто смотрит на самом конченом ноуте с дохлой матрицей. Каждый жест был слегка гротескным, будто она не для себя это делала, а для какого-то абстрактного экзаменационного комиссии, которой нужно доказать: да, я умею, да, я знаю, как это делается. Она старалась изображать удовольствие, но у неё получалось только что-то между нервной улыбкой и пародией на эротическую сцену, которую она когда-то видела ночью по кабельному телевидению. Иногда она тихо постанывала – но даже эти стоны звучали неестественно, как будто их пропустили через фильтр автотюна. В какой-то момент она резко сжала бёдра, выгнула спину, и на её лице появилось странное выражение: смесь обиды, смущения и злости на весь мир, который смотрит, но не видит того, что ей действительно хочется.