Ситцев капкан - Небоходов Алексей - Страница 1

Алексей Небоходов

Ситцев капкан

Глава 1

Поезд остановился на станции Ситцев с такой неохотой, будто железнодорожные рельсы жалели выпускать еще одну душу в этот город. Гриша ступил на платформу – и его тут же окатило ледяным ветром, в котором застарелый железный дух сцепился с ядовитыми обрывками дизельного выхлопа.

Воздух можно было резать лопатой, и чем глубже вздох, тем меньше оставалось иллюзий насчет будущего. Платформа представляла собой торжество ветхости: деревянные доски под ногами пружинили, окраска слезала с поручней струпьями, а надпись "СИТЦЕВ" в обшарпанном антраците казалась объявлением об эвакуации, а не приветствием.

Маргарита Петрова высилась на краю платформы, как памятник техническому прогрессу. Высокая, с идеальной осанкой и брезгливой складкой губ, она хмурила брови на приближающегося гостя с таким видом, будто очередная партия груза опоздала или, что еще хуже, прибыла вовремя. С лица ее не сходила ледяная маска: ни приветливой улыбки, ни сантимента. По фасону – деловой жакет темно-синего цвета, узкая юбка, белоснежная сорочка, которую она носила с армейской аккуратностью. Черные волосы были собраны в такой тугой хвост, что подчеркнутые скулы отливали мрамором. На каблуках Маргарита была выше его сантиметров на пять, если не считать моральную дистанцию.

– Опаздываете, – сообщила она вместо приветствия. Голос резал начисто, без предисловий и запятых.

– Рельсы перекладывают, – мягко сказал Гриша. – До Ярославля шли три часа вместо двух.

Он посмотрел на нее с детской внимательностью, как будто примерял по очереди все штрихи портрета: стальные глаза, затянутую улыбку, щеткой подстриженные брови. Все это внушало уважение, если не настоящий страх. Гриша привычным жестом поправил пиджак и сгладил невидимую складку на брюках, сохраняя дистанцию, но не отводя взгляда. Вся его поза говорила: я на вашей территории, но правила мне известны.

– Мама не любит, когда опаздывают, – сухо отрезала Маргарита и повернулась на каблуках, давая понять, что экскурсия началась.

Она шагала быстро, не оглядываясь, и Грише оставалось только следовать за ритмом ее шагов: цок-цок по обнаженным бетонным плитам, цок-цок через лужи с плавающими фантиками и бычками. Город за платформой начинался с облупленной остановки, где рекламные баннеры просили купить героизм в таблетках или вылечить все виды одиночества по цене оптовой партии. Вдоль дороги стояли мертвые тополя, у которых срезали крону, оставив только изувеченные пальцы ветвей.

– Как впечатление от Ситцева? – спросила она, когда подошли к парковке.

– Не хуже, чем у остальных, – сказал Гриша, позволяя себе легкую улыбку. – По-своему красиво.

– Здесь всюду по-своему, – отозвалась она. – Даже банальность особенная.

Машина Маргариты была новенькой, но уже с царапинами на капоте. Белый "Рено" из последних серий – символ скромного, но принципиального достатка. Внутри пахло кожей и дорогим французским освежителем, к которому примешивался легкий аромат ее горьковатых и тяжелых духов. Она села за руль, устроившись с военной точностью; Гриша аккуратно пристроился рядом, не дотрагиваясь до пластиковых панелей – воспоминания о детских автобусах подсказали: не стоит пачкать чужие вещи, особенно если они чище тебя.

– Сколько вы пробудете в городе? – спросила она, включая поворотник.

– Пока хватит терпения вашей мамы, – ответил Гриша. – Или вашего.

Она безрадостно улыбнулась и включила первую передачу. Машина дернулась вперед, и за окном начали меняться пейзажи, как слайды в диапроекторе: панельные дома, облупленные вывески, старые церкви с облетающими куполами, редкие живые люди, замотанные в клетчатые шарфы. За окнами промелькнула площадь с памятником, у которого голуби сражались за жизнь и крошки, и купеческие особняки, в которых дух эпохи пережил не одно банкротство.

В салоне «Рено» Маргариты было тепло и тесно, будто внутри склеили не машину, а табакерку для очень дорогих, но неизбежно глупых людей. Кожа сидений истёрлась в складках и кое-где отдавала сальной желтизной, но в целом выглядела крепко, по-купечески надёжно. Даже воздух был тяжел, как ломбардный залог – духи хозяйки, терпкие и властные, перебивали сырость и бензин, не оставляя ни малейшего шанса для посторонних запахов.

Маргарита вела машину одной рукой: пальцы легко обнимали руль, ногти сверкали свежим лаком цвета клюквы. Юбка была короче, чем требовали этикет и климат, и Гриша невольно отмечал – при каждом повороте колена её открывались почти до самой резинки чулок. Он пытался смотреть в окно, застывая взглядом на облупленных домах и неоновых вывесках, но раз за разом взгляд возвращался к бедру и снова к лицу Маргариты, где безошибочно отражалось: «Да, ты смотришь, и я это вижу».

– Нравится Ситцев? – спросила она, не отрывая взгляда от дороги.

– Нравится наблюдать, – честно ответил Гриша. – Город с характером.

Она ухмыльнулась левым уголком губ.

– У города нет характера. У людей есть. А город – это компромисс слабостей.

Он промолчал, переваривая, как всегда, слова собеседницы отдельно от смысла. Отношения между людьми и пространством занимали его с детства: где бы он ни был – в московской коммуналке, в санатории или за школьной партой – он видел мир, как соревнование инстинктов и привычек. В Ситцеве привычки побеждали с подавляющим счетом, и даже в голосе Маргариты проскальзывала тоска по порядку, где всё предсказуемо до рвоты.

Мимо проносились магазины, пункты выдачи и старые кофейни, у которых в любое время года дымило что-то самодельное. Дворы были забиты машинами, снег лепился на антенны, по переходам сновали люди с одинаковыми пластиковыми пакетами. Город не играл роль для гостей: он игнорировал их с такой убежденностью, что гости сами начинали разыгрывать для себя спектакль «я тут свой».

Машина тронулась с очередного перекрестка неожиданно резко, и Гриша привычным рефлексом ухватился за боковую ручку.

В этот момент Гриша заметил, как у Маргариты, несмотря на неприятный стук дорожной ямы, юбка предательски расползлась по внутреннему шву, открывая на взгляд не только длинную, до оскомины прямую полоску бледной кожи, но и еще выше – мерцающее облако светло-голубых, почти невообразимо ажурных трусиков с венчавшим их пояс коронным орнаментом – то ли эмблема, то ли монограмма, достойная скорее античного портрета, чем сегодняшней сцены. Секунда – и юная плоть, затянутая в кружево, уже отпечаталась в памяти Гриши с такой же четкостью, как характер его соседки по креслу.

Он попытался тут же стереть этот эпизод, заставить себя смотреть исключительно в окно, считать тополя или разгадывать маршруты голубей, но взгляд невольно возвращался к исходной точке, как игла компаса к северу. Мозг пытался рационализировать: ничего особенного, простое биологическое явление, к тому же, возможно, Маргарита ничего и не заметила – хотя, судя по ледяной самоуверенности, она вполне могла бы и специально дать ему понять, что контролирует не только руль.

Гриша отметил про себя, что у нее острые, почти мужские колени, на которых при определенных обстоятельствах, наверное, можно расколоть орех или ухватить неосторожного гостя в мышеловку. Ткань юбки натягивалась и слегка поскрипывала под изгибом бедра; все происходящее казалось каким-то театральным этюдом, репетицией перед более серьезным спектаклем, в котором ему, судя по всему, отведена роль статиста на заднем плане.

Он чувствовал, как в затылке разрастается тепло – неловкое, предательское, как детская обида или чужой секрет. В голове промелькнула мысль – а вдруг она нарочно? А вдруг это такая форма локального гостеприимства, неизвестная московским аристократам, но здесь, в Ситцеве, вполне уместная? Затем тут же устыдился: слишком много чести. Скорее всего, никакой игры нет, и он просто пойман на элементарном человеческом рефлексе. Главное – не выдать себя.