Братский круг. По самому краю … (СИ) - Юшкин Вячеслав - Страница 32

«Одна из проблем со смертями новорожденных — в том, что недоношенные дети могут умереть внезапно, и вы не всегда можете сразу получить ответ [почему]», — сказал Стивен Брири. После череды смертей младенцев и дела Летби старшие педиатры стали анализировать кейсы и разбираться, нет ли в них закономерностей или ошибок, однако зачастую установить причину смерти младенца невозможно даже после вскрытия.

«Нелогичные аспекты»

The New Yorker подчеркивает, что во время общественной дискуссии по делу Летби не было слышно голосов, которые обратили бы внимание на нестыковку: она была психически здоровой и счастливой девушкой. Многие опрошенные не могли сказать о ней дурного слова, у Летби была репутация либо хорошей медсестры, либо ничем не выделяющейся, средней сотрудницы и жительницы Честера. Ничто в ее биографии не указывало на склонность к убийству.

Летби проявляла сентиментальность на суде. Очевидно, она очень любила своих кошек. Во время процесса она плакала при каждом их упоминании, разрыдалась, когда в суде показали фотографию ее детской с четырьмя плюшевыми игрушками, светящимися огоньками над изголовьем и постером «Сверкайте, куда бы вы ни шли» на стене. На ее кухне висела записка «Счастливого дня рождения, мамочка», как будто бы от ее кошек, написанная ее матерью, и записка: «Крестной маме номер один. Присуждается Люси Летби». Тогда британские СМИ подчеркивали, что сентиментальное поведение контрастировало с ее безразличием и хладнокровием в момент перечисления деталей убийства во время суда.

Любителям АИ и реванша РЯВ.

Нестандарт боя крейсера Варяг. И Юльки-попаданки в теле кавторанга Беляева. Юмор и треш в реалиях 1904 года.

https://author.today/work/315428

Глава 16

Опять ожидание и опять уплыл в прошлое. Той осенью у меня был странный период жизни. Свой среди чужих, чужой среди своих. По факту же я был всем чужой. Работа под «прикрытием» — из этих учреждений потоком шла информация о странных делах, а вот генерал областного управления своих дивидендов не получал. И вот я уже совсем другой человек…

Осень выдалась холодной, снега почти не было, а морозы уже стояли за двадцать. Автозак, как всегда, утрамбовали по полной, на последних пару-тройку человек, по нерасторопности не влезших в битком набитый крытый кузов, спустили собак. Просто чуть ослабили поводки, и откормленные доберманы слегка потрепали телогрейки и штаны бедолаг. Сразу все поместились, даже место еще осталось. Конвоир захлопнул «робот»-решетку, и через какое-то время машина тронулась.

Я-то, наученный рассказами старожил, в момент заполнения автозака сидельцами постарался принять более-менее усидчивое положение. Главное, чтобы ноги не затекли в неудобной позе, тогда при выгрузке — хана! Мусора оторвутся от души. Справа, слева, сверху и откуда-то еще на меня нависали — давили руки, ноги, головы и прочие части тела моих товарищей по несчастью. Старались не разговаривать. Каждый думал о том, что ему предстоит пережить в обозримом будущем. Примерно через полчаса ноги все же затекли. Попытка пошевелить ими, ни к чему не привела. У других, наверное, дела были не лучше, к тому же дышать было практически нечем. Наконец машина притормозила, раздался металлический лязг ворот. Нас запускали в «конверт»- предбанник любой зоны. Это еще не лагерь, но уже не свобода — огороженная железом со всех сторон площадка квадратов в триста. Интересно куда привезли сперва, — шестерка, десятка или восьмерка — общий?

Снаружи слышался не умолкающий лай собак и голоса людей. Потом решетка открылась и молодой коренастый прапор скомандовал.

— Чью фамилию называю, выбегаем с вещами на выход. Кто затупит — огребется по полной. Шаг вправо, шаг влево — попытка побега! Всем ясно?

— Федорчук, пошел!

В самой гуще человеческих тел началось шевеление. Осужденный Федорчук с огромным трудом выбрался сам, а вот баул с вещами так и остался где-то в людской массе, в руках были только ручки. Бедняга не знал, что ему делать и растерянно смотрел то на конвоира, то на зеков.

— Пошел, кому сказано! — рявкнул прапор. И перепуганный сиделец прыгнул на онемевших ногах на улицу. Чей-то голос уже орал снаружи:

— Бегом! Бегом, ссука!

Тут же раздались сильные хлопки ментовских дубин по спине бедолаги и его болезненные крики, перекрывающие неистовый собачий лай. Мои соседи по автозеку непроизвольно съежились от этих звуков, все понимали, что каждому неминуемо придется пройти через все это.

— Сидоришин! — скомандовал прапорщик, и второй страдалец, правда с уцелевшим баулом, ринулся к выходу.

— Первоходов вызывают, — сидевший рядом со мной старый зек попытался размять затекшее тело. — Походу на Восьмерку привезли.

— Худаков! Карнаухов! Семашко! Рашидов! — звучала команда, и люди один за другим выпрыгивали в неизвестность. Мой бывалый сосед раздавал советы молодым, глядящим на происходящее перепуганными глазами.

— Как выпрыгнешь баулом голову и шею прикрывай. Главное, чтоб по башке дубиной не прилетело, а то калекой можно остаться. Барахло ежели разлетится — хрен с ним! Не тряситесь за него, зона что положено — сама даст.

Снаружи были лай удары и крики. Время, казалось, застыло на месте. Наконец последний «Восьмерошный» покинул железную будку, и робот снова захлопнулся. Стало значительно свободнее, и я попытался размять затекшие конечности. Лязгнули железом ворота конверта, и автозек двинулся дальше.

— Это еще что! Вот в Лабытнангах приемка, не сравнить с этой. — сосед усаживался поудобнее на освободившейся скамейке. — Весь этап целиком на больничку, кроме красных-козлов.

— А тебя, дед, как кличут-то? — спросил я, спокойный, несуетливый арестант начинал мне нравиться.

— Какой я тебе дед! Мне годов-то шестьдесят только. А ты — дед! Погремуха Утюг. Звать Михаилом.

— Так ты и в Лабытнангах успел побывать, отец?

— Где только не бывал. В Лабытнангах хуже всего было. Два раза хотел из жизни уйти, да бог миловал. Окошки без стекол в сорокаградусный мороз, батарея на стене фломастером нарисована. Крошки в кармане найдут мусора — попытка побега. Бьют до полусмерти, пока не обоссышься, потом в изолятор. А потом и в изоляторе долбят. Первый раз вешался — не вышло, а второй вскрылся — сил больше не было, кое-кое как откачали. Я когда понял, что жив остался — взвыл — хотел зубами вены порвать. Проклятое место! Страшное. Только сучня вязаная и выживает. Шерстяные, мать их! Так что, братцы, меня ничем боле не удивишь. Ни общим режимом, ни строгим, ни тем более дубинами мусорскими.

— А едешь то куда?

— На шестерку. На нее родимую. Куда ж мне еще с моими-то грехами.

— Я тоже на шестерку, отец. Будет туго — подходи, помогу. Куба меня кличут, а звать Саня. — я протянул деду руку. Впоследствии я часто вспоминал свое знакомство с Утюгом. С этим мудрым, уставшим, многое видевшим и перенесшим пожилым человеком. Он никогда не торопился, делал все взвешенно-размеренно, словно экономил движения. Лишнего не болтал, но и за словом в карман не лез, а чтобы матерился когда, так никто и не припомнит такого. Арестант старой закалки.

Автозек, меж тем, остановился, снова послышался лязг металлических ворот и собачий истошный лай.

— Кажись приехали. — дед подтянул свой тощий баул поближе. — Ну а ты чего дрожишь, ветеран карманной тяги? — обратился он к молодому побледневшему зеку, — Не робей! Прорвемся! — повернулся ко мне. — В осужденке со мной сидел, в три пять, первоход, а надо ж ты, строгача ввалили. Вот и трясется малой с непривычки…

Решетка распахнулась. Конвойный прапор начал называть фамилии.

— Кривошеев, Демидов, Горгадзе, Кубарев…

Я спрыгнул с последней ступени автозека, и хоть и ожидал пакости, а уберечься не смог. Стоявший ближе всех блюститель резким взмахом дубины перебил мне ноги, и я растянулся на земле. Баул распахнулся, и по асфальту разлетелись книги, тетрадки и еще какой-то небогатый арестантский скарб. В ту же секунду на мое тело обрушился град ударов. Не менее пяти ментов долбило меня резиновыми дубинами, куда не попадя. Каким-то чудом удалось перевернуться со спины на живот и сгруппироваться. Удары посыпались теперь по спине. О том, чтобы собирать вещи не могло быть и речи, но примерно в метре я заметил выпавшую из баула книгу Высоцкого «Черная свеча». Превозмогая боль, по-пластунски, под ежесекундно опускавшимися на мою спину, плечи и ляжки дубинами, под яростный, до хрипоты, лай овчарок я дотянулся и прижал ее к груди. В глазах начало мутнеть.