Я уничтожил Америку 2 Назад в СССР (СИ) - Калинин Алексей - Страница 2

Сытый, уверенный в себе. Уверенный в том, что его скоро выпустят и ничего за «шалости» не будет. Может, пожурят немного, но и всё. В девяностых такое было повсеместно, но это в девяностых, а сейчас только семидесятый! Сейчас такое не прокатит!

Вот же урод! И что хуже всего — он прикрывается героической славой своего дяди. Уверен, что это не первое его задержание, но вот чтобы довести дело до суда… Такого ещё не было! И Ашот всё равно уверен, что ему это сойдёт с рук!

Начали выходить другие свидетели и потерпевшие. Рассказывали о своих проигрышах. Не всех удалось запугать бандитам, поэтому улыбка адвоката постепенно становилась всё менее и менее лучезарной.

Я же слушал и размышлял о том, что с сегодняшнего дня наступит эра задержаний мошенников. Гандонов, обдирающих граждан как липку. Я прибыл из того времени, когда мошенников стало как слепней на коровьем выпасе. Да что там говорить — сам таким был. Но я действовал гораздо изящнее, элегантнее, у меня были принципы, а эти…

Так же как и те — ничего святого! Только бабло и по хрен на всё остальное!

Карточные аферисты, казалось, уже канули в прошлое вместе с дореволюционными игорными домами. Но нет — они не просто выжили, они эволюционировали! В конце шестидесятых в тихих дворах Тбилиси и подвальчиках Одессы открылись «академии». Это были школы для избранных, где юных жуликов учили не просто жульничать, а владеть картой, как скрипач смычком.

Некоторые шли дальше. Проводились операции по срезу кожи с подушечек пальцев. Сейчас это звучит как пытка, но для них это было ритуалом посвящения. Чуть-чуть подрезалась кожа, и вот уже пальцы чувствовали малейшую шероховатость крапленой карты, улавливали незаметный для обычного глаза изгиб.

Насколько мне было известно, внутри этой новой волны шулеров царил строгий порядок. На вершине — катранщики. Они не суетились за столами, не пачкали пальцы, да и сами редко садились за полотно. Их делом была организация. Они держали притоны, нанимали подводчиков, заманивавших в сети цеховиков, директоров магазинов, подпольных богатеев.

Гусары — аристократы азартного промысла. Они не прятались по подвалам. Их стихия — парки, рестораны, вокзалы, пляжи. Лёгкие, изящные, они подходили к жертве с улыбкой, разыгрывали из себя случайных попутчиков — и через час кошелёк жертвы пустел.

Майданщики — короли железных дорог. Поезд катится, за окном мелькают степи, а в купе уже идёт игра. Кто-то проигрывает последнее, кто-то в отчаянии пишет домой: «Вышли деньги телеграфом. Всё проиграл». А майданщик? Он уже вышел на ближайшей станции, так что ищи ветра в поле.

Гонщики работали в такси. Финансисты крутили долги, скупали расписки, давали в рост. Но самой хитрой породой были паковщики. Как раз такие и сидели на скамье подсудимых.

Паковщик — не просто шулер, а волшебник психологии. Сначала даёт лоху выиграть. Тот улыбается, расслабляется, чувствует себя королём. Потом — раз! — и всё обратно. Но не сразу, нет. Дразнит. Позволяет отыграть часть проигранного, создаёт иллюзию контроля. А затем следует прекращение под удобным предлогом. Лох в ярости. Он требует продолжения! Ведь ему же начало везти! Паковщик соглашается, а жертва… Очухивается только тогда, когда проигрывает последнее.

Но кого волнуют слёзы проигравших? Шулеры живут по своим законам. И пока в стране есть деньги — у них есть работа. Обнаглели они до того, что летом семидесятого года посмели «обуть» Первого секретаря Красноярского крайкома партии. Бедняга лишился двадцати тысяч рублей!

И это тоже сыграло свою роль в скорости суда и торопливости объявления приговора. Требовалось сделать показательную порку! Так что зря сейчас ухмылялся племянник Героя — его участь была предрешена!

Судья откашлялся, поправил пенсне и объявил прения.

На них выступали разные люди. Кто-то защищал, кто-то обвинял. Но основа была одна — картёжники-шулера должны понести наказание!

Выступил и сам Мелитон Кентария. Когда он шёл, то по залу пролетели аплодисменты. Когда же сказал своё слово и сел на место, то аплодисментов было меньше. Всё потому, что он просил «понять и простить». А вот это как раз было сложно…

И вот, суд удалился на совещание, а в зале была объявлена пауза.

Я вышел на улицу. Густой московский воздух, пропитанный бензиновой гарью и пылью, обволок лёгкие как мокрая простыня. Даже вечерняя прохлада, обычно приносящая облегчение, сегодня не спешила на помощь — раскалённые кирпичи домов продолжали излучать накопленное за день тепло.

— Ну чито, даволен? — хриплый голос за спиной заставил меня обернуться.

Передо мной стоял старый грузин, весь заседание не спускавший с меня прищуренных глаз. За его спиной, чуть поодаль, замерли трое крепких парней — те самые, что в наше время будут называть «лицами кавказской национальности». Их молчаливая поза, сцепленные на груди руки и тяжёлый взгляд говорили красноречивее любых угроз.

— Даволен? — повторил старик, делая шаг вперёд. — Маего сына посадят, а ты будишь свабодно ходить по этой земле?

Я глубоко вздохнул, ощущая, как на спине выступает холодный пот. Не могу смотреть в глаза этого старика. В них я отражаюсь уродом и последним козлом.

— Я понимаю ваши чувства, уважаемый, — ответил я, стараясь держать голос ровным. — Однако, и вы поймите меня — ваш сын заслужил то, что получает. На его счету и на счету его банды…

— Молчи! — старик резко махнул рукой, перебивая меня. — Мой сын — хароший мальчик! Ашотик никагда никого ни абижал! Он всигда помогал радителям! Лучший сын! А ты… — его голос дрогнул, — ты гадюка! Э! Куда пашол?

Я сделал ещё один шаг в сторону. Ни к чему хорошему этот разговор не приведёт.

— Я в туалет, — пожал плечами, стараясь выглядеть спокойным. — Засиделся что-то. Мне искренне жаль, что так получилось… Ребята, — кивнул я в сторону троицы, — не надо ходить за мной. На меня и так было два покушения, не стоит искушать судьбу.

Старик вдруг странно улыбнулся, обнажив золотой зуб.

— Ты всио равно сваей смертью не умрёшь! — прошипел он.

Сердце учащённо забилось, но я лишь покачал головой:

— Зато я проживу честную жизнь. А за такое и смерть принять не стыдно! Я не хочу вас обижать, но ваш сын сам выбрал такую жизнь. Значит, сам за неё и ответ нести должен. Никто его не заставлял. Уверен, что он вас очень уважает и любит. И что обязательно вернётся к вам, когда искупит свои грехи перед обществом. Всего доброго.

Развернувшись, я зашагал прочь, чувствуя на спине их горящие взгляды. Конечно, ни в какой туалет я не пошёл — ну его на фиг. Вернулся в зал суда и вновь уселся на сиденье. На этот раз никакой бумажки на дерматине не было.

Похоже поняли, что со мной угрозы не прокатывают. Поняли и перестали. Да и куда теперь уже дёргаться, если осталось только выслушать приговор?

Постепенно зал наполнялся вышедшими людьми. Вскоре снова было объявлено, что нужно встать перед появлением суда.

Хмурый судья зашёл, проговорил статьи обвинения и начал зачитывать приговор. Каждое его слово падало, как молот на наковальню… Десять лет для главаря, сколько же для остальных пособников?

— Не может быть… — прошептал самый молодой из банды, и голос у него дрогнул.

В зале зашумели. Какая-то женщина вскрикнула, разрыдалась. Поднялся шум.

Всё шло по плану. Правда, как всегда, оказалась сильнее кривых улыбок и подлых заговоров.

Судья продолжал методично зачитывать приговор, и с каждым новым сроком лица подсудимых становились всё бледнее. Главарь банды, недавний самоуверенный тип с хищным профилем, теперь походил на затравленного зверя. Его пальцы судорожно сжимали край скамьи, будто он пытался удержаться от падения в пропасть.

Ашот вдруг резко вскочил:

— Это несправедливо! Мы просто играли!

— Садитесь! — рявкнул судебный пристав, делая шаг вперёд.

Но Ашот не унимался:

— Да вы знаете, кто я⁈ Мой дядя…

— Ваш дядя услышал приговор, — холодно перебил его судья. — И очень жаль, что у такого дяди такой племянник. Приговор объявлен и обжалованию не подлежит. На этом заседание считается закрытым.