Рабыня Изаура - Гимарайнш Бернарду - Страница 6

Обреченно, в смертельном беспокойстве, она думала о том, что в последнее время подвергалась постоянным и все более настойчивым притязаниям со стороны Леонсио и не находила способа защищаться от него. Решившись сопротивляться до конца, она, однако, помнила о судьбе своей несчастной матери, чья грустная история была ей хорошо известна от других рабов, которые рассказали ей об этом под большим секретом, и будущее рисовалось девушке в самых мрачных и зловещих тонах.

Открыться Малвине – вот единственный способ пресечь действия Леонсио и избежать грядущих несчастий. Но Изаура очень любила свою молодую госпожу и не могла решиться на такой рискованный шаг, боясь опечалить ее, навсегда разрушив счастливое и сладкое заблуждение ее сердца.

Она бы предпочла скорее умереть, как ее мать, которая пала жертвой подлости и жестокости, чем затуманить черными тучами радужный и безоблачный небосвод мыслей своей госпожи.

Отец Изауры, единственный человек, не считая Малвины, волновавшийся за ее судьбу, был бедным поденщиком и не мог защитить дочку от преследований и домогательств. В таком безвыходном положении ей оставалось только одно – втайне оплакивать свою печальную судьбу, с мольбой обращаясь к небу и доверяясь воле Всевышнего.

Теперь нам становится ясно, почему такая глубокая скорбь и неизбывная тоска звучали в любимой песне Изауры. Малвина ошибалась, объясняя ее грусть любовным томлением. Помыслы Изауры были чисты и бескорыстны. И конечно, догадайся ее госпожа об истинной причине постоянной печали юной рабыни, она бы и посочувствовала, и защитила страдалицу.

Глава 5

Отвлекшись от горьких, ранящих душу размышлений, Изаура взяла свою корзинку с рукоделием и собралась покинуть гостиную, вознамерившись затеряться в каком-нибудь уголке дома или в саду. Так она надеялась избежать новых унизительных сцен, подобных той, которая только что разыгралась. Но не успела она подойти к двери, как дорогу ей преградила странная, уродливая фигура, направлявшаяся в гостиную.

Это было пугало в человеческом обличье – карлик невероятно ужасного вида, с огромной головой, причудливым туловищем и рахитичными кривыми ногами, волосатый, как медведь, и отвратительный, как обезьяна. Он напоминал тех уродливых паяцев, которые в Средние века были неотъемлемой частью королевской свиты, развлекали монарха и его приближенных. Природа забыла наделить его шеей, и бесформенная голова росла из великолепного горба, нависавшего над ней как капюшон. Однако, надо отметить, что лицо его не было ни уродливым, ни безобразным, а умные глаза выражали смирение и добродушие.

Изаура, наверное, закричала бы от ужаса, если бы уже не привыкла к этой странной фигуре. Это был не кто иной, как сеньор Белшиор, островитянин, который уже многие годы, несмотря на свое уродство и физические недостатки, аккуратно и добросовестно исполнял в этом поместье обязанности садовника. Наверное, цветы – естественный символ всего прекрасного, чистого и утонченного – должны были бы иметь менее отталкивающего садовника. Но судьба или каприз хозяина дома создали этот контраст, может быть, для того, чтобы подчеркнуть красоту одних на фоне уродства другого.

Белшиор держал в одной руке большую соломенную шляпу, край которой волочился по полу, а в другой не букет, а скорее огромную охапку самых разных цветов, за которыми он как будто старался спрятаться. Он сам походил на огромную фарфоровую вазу фантастической формы, в которую ставят цветы, чтобы украсить жилище.

«Боже упаси! – подумала Изаура, заметив садовника. – За что мне такая доля! Теперь еще этот… По крайней мере, он самый сносный изо всех. Другие меня унижают и мучают, а этот иногда смешит».

– Рада вас видеть, сеньор Белшиор! Что вам угодно?

– Сеньора Изаура, я… я присол… – пробормотал смущенный садовник.

– Сеньора?.. Я – сеньора? Вы тоже собираетесь насмехаться надо мной, сеньор Белшиор?

– Я… насмехаса над вами? Я не способен… Пусь мой язык отнимеса, если я отнесусь к вам без должного уважения… Я нес вам эти светы, хотя сеньора сама светок.

– Оставьте, сеньор Белшиор, все время называть меня сеньорой! Если вы намерены продолжать в том же духе, мы поссоримся и я не приму ваши «светы». Я Изаура, рабыня доны Малвины. Понятно, сеньор Белшиор?

– Пусть так. Ты владысиса этого серса, и я, девоска, был бы сяслив селовать твои ноги. Знаес, Изаура…

– Прекрасно. Вот так и называйте меня.

– Ты знаес, Изаура, я бедный садовник, это правда. Но я умею работать, и моя копилка наполняется: у меня уже есть полтысяси крузадо. Если ты смозес относися ко мне, как я относюсь к тебе, я добуду тебе свободу, зенюсь на тебе. Ты ведь не такая, стобы быть сьей-то рабыней.

– Большое спасибо за ваши добрые намерения, но вы понапрасну теряете время, сеньор Белшиор. Мои господа не освободят меня ни за какую сумму!

– Ах! Какое злодейство! Держать в неволе королеву красоты! Но мне, Изаура, больсе по вкусу быть рабом такой рабыни, как ты, незели сеньором хозяйки ста тысясь невольников. Изаура, ты дазе не догадываесься, как я тебя люблю. Когда я поливаю мои светы, я с тоской думаю о тебе!

– Скажите! Вот какая любовь!..

– Изаура! – продолжал Белшиор, преклоняя колени. – Сзалься над твоим несясным пленником…

– Встаньте, скорее встаньте, – нетерпеливо прервала его Изаура. – Страшно подумать, что будет, если мои господа застанут вас здесь в такой позе! Что я говорю!.. Ах, сеньор Белшиор!

В самом деле, в дверях с одной стороны Леонсио, а с другой Энрике и Малвина в изумлении наблюдали за ними.

Покинув гостиную в досаде и гневе на своего зятя, Энрике нашел сестру в столовой, где она следила за приготовлением завтрака, и, будучи человеком вспыльчивым и легкомысленным, он, не раздумывая, излил перед ней свой гнев в неосторожных выражениях, возбудив тем самым в ее душе недоверие и беспокойство.

– Твой муж, Малвина, презренный негодяй, – сказал он, задыхаясь от ярости.

– Что ты говоришь, Энрике! Что он тебе сделал дурного? – спросила молодая женщина, напуганная этим взрывом негодования.

– Мне жаль тебя, сестра… Если бы ты знала… Какая низость!

– Ты сошел с ума, Энрике! В чем дело?

– Дай бог, чтобы ты никогда не узнала!.. Какая подлость!

– Что же произошло, Энрике? Говори, объяснись, ради всего святого! – воскликнула Малвина, бледнея и задыхаясь от внезапно охватившей ее тревоги.

– Что с тобой? Не надо так огорчаться, сестра, – ответил Энрике, уже сожалея о вырвавшихся у него необдуманных словах. Он поздно понял, что исполнил печально-жалкую роль, посеяв недоверие и разногласия между супругами, которые до того жили в любовном согласии и спокойствии. Он с опозданием и безрезультатно попытался сгладить впечатление от своей бестактности.

– Не беспокойся, Малвина, – продолжал он, пытаясь улыбнуться. – Твой муж просто упрямый осел, и ничего более. Не подумай, что мы собираемся драться на дуэли.

– Да, но ты пришел в негодовании, с горящими глазами. У тебя был такой вид…

– Ну что ты! Ты же знаешь, я всегда вспыхиваю по пустякам, как огонь…

– Ты напугал меня!

– Бедняжка… Выпей, – сказал Энрике, подавая ей чашку кофе. – Это лучшее средство от волнений и нервного расстройства.

Малвина попыталась успокоиться, но слова брата запали ей глубоко в душу, отравив ее ядом недоверия и сомнений.

Появление внезапно вошедшего Леонсио положило конец этой сцене. Все трое молча и торопливо позавтракали. Обида уже поселилась в их душах, они смотрели друг на друга холодно и отчужденно. Недоверие проникло в эту маленькую семью, еще недавно такую сплоченную, счастливую и спокойную. После завтрака они разошлись, однако по привычке все направились в гостиную. Энрике и Малвина, взявшись за руки, центральным коридором, Леонсио – через внутренние комнаты. Именно в гостиной и находилось невинное, но роковое яблоко раздора, причина разлада, зарождающегося в этой семье.

Они пришли как раз к финалу нелепой сцены, исполненной Белшиором у ног Изауры. Между тем Леонсио, следивший за садовником из-за легких занавесей на дверях гостиной, не заметил Энрике и Малвину, остановившихся на пороге гостиной с другой стороны.