Бог безвременья - Холланд Жаклин - Страница 4

Легкий вдох, затем движение, незначительное, как сокращение мышц у змеи, изготовившейся для удара, затем на меня внезапно падает черный плащ, и я с удивлением чувствую, как в мое горло впиваются иголки. Жизнь утекала из меня, как песок через сито, но в эти последние секунды я ощущала только недоумение. Недоумение из-за иголок в шее, из-за странного поведения Смерти, а больше всего из-за знакомого запаха табака, кожи и конюшни, означавших, что дедушка где-то рядом.

Потом я узнала, что были похороны: хорошенькая девочка в хорошеньком платьице с кудрявыми волосами и дырой в груди, свечи в полутемной гостиной, которую спешили поскорее миновать пришедшие не по своей воле гости. Бабушка вложила мне в одну руку четки, а дедушка – колокольчик в другую. Четки не помогли (дедушка любит повторять это), но несколько недель спустя, когда я была готова, я позвонила в колокольчик.

Потом я узнала, что ясной весенней ночью дедушка раскопал могилу и, закатав до локтей рукава рубахи с потемневшим от пота воротником, лег на траву и протянул руки к девочке в грязном платье, рыдавшей внизу. В конце концов, поскольку она не двигалась, ему пришлось спуститься и вытащить ее самому.

Сидя на залитом лунным светом берегу ручья, он дал ей напиться крови горностая и терпеливо объяснил, как теперь будет складываться ее новая жизнь: «Ты будешь питаться кровью других, ты будешь цвести, но никогда не увянешь, ты будешь жить, не подчиняясь скрытой враждебности физического мира, законы которого всегда стремятся положить конец жизни». В ночном рассказе дедушки все выглядело очень трогательно и живописно.

Мои собственные воспоминания обрывочны и совсем не так безмятежны. Я помню грязную землю. Помню, что кричала. Помню опоссума, а не горностая, помню, что пребывала словно в лихорадочном бреду, помутнении, и в момент просветления смогла только спросить дедушку:

– Почему? Почему ты это сделал? Зачем ты так поступил со мной? – И я помню, что он ответил, помню невозмутимый философский тон его голоса:

– Этот мир, дорогое дитя, целиком, с начала и до самого конца, если будет конец, есть дар. Но этот дар в силах принять только немногие. Я рассудил, что ты, возможно, из тех немногих, и что тебе, возможно, лучше быть здесь, а не там. Подумал, что ты найдешь применение этому миру, или он – тебе.

Он взглянул на луну, почти безучастно погладил меня по плечу и добавил:

– Но, если я был не прав – прости, просчитался.

II

Раннее утро. Дом застыл, как огромная неподвижная гора. Лучи восходящего солнца льются сквозь длинный ряд окон, золотя поверхность четырех низких восьмиугольных столов. Я прохожу от стола к столу, раскладывая бумагу для раскрашивания и добавляя мелки в стаканчики в центре каждого из них, и моя узкая тень ножом прорезает свет.

Не прошло и сорока восьми часов, как я последний раз ела, но почему-то в животе урчит, а все мысли вращаются вокруг крови. Какая досада, мне совсем не до того, дети придут с минуты на минуту.

Октябрь. Мороз разрисовал окна класса тонкими арабесками, а за ними виднеется осенний пейзаж: кругом пылают канадские клены, дубовые листья горящим ковром застилают траву, и кое-где гамамелис простирает черные искривленные ветки, увешанные бесчисленными желтыми бутонами.

В классе очень жарко – топят изо всех сил, – старинные батареи вдоль стен журчат и шипят, а воздух наполнен поднимающимся из кухни дальше по коридору запахом пряностей от кексов с черникой и корицей, которые печет Марни.

В одном углу комнаты стоит старинный умывальник, в нем все для нанизывания – короткие макароны и шнурки. В другом углу – деревянный сундук, из которого свисают костюмы для театральных представлений: платья с оборками, крошечные медицинские халатики и стетоскопы, аккуратно надорванные пиратские рубашки, разнообразнейшие шляпы и туфли всевозможных размеров. Одна из наших кошек, Мирра, лежа на боку, бьет лапой по узелкам на кисточках шали. В залитом золотом воздухе звучит Анданте до мажор Моцарта.

Закончив раскладывать мелки, я переступаю через ковер, на котором дети каждый день во время heure du circle [3] сидят, поджав ноги «по-турецки», и быстро меняю расписание на день. В программу обучения входит французский язык, поэтому на доске с расписанием на полосках цветного картона с перечислением наших занятий – аккуратные надписи на французском языке: Petite Dejeuner, Temps du Circle, Art, Dejeuner, Sieste [4] – тихий час, «сиеста», мое обеденное время. Шесть цветных полосок – и я смогу утолить этот неотступный и необъяснимый голод.

Звонок в дверь. Это либо Томас и Рамона, брат и сестра, их родители привозят рано утром, чтобы успеть на работу в больницу в Бриджпорте, либо Рина, я наняла ее в прошлом году себе в помощницы. У Марни, милейшей и чрезвычайно активной пожилой женщины, которая готовит детям еду, свой ключ от черного хода в кухню.

Стуча каблуками по деревянному полу, я иду в прихожую и, прежде чем открыть дверь, смотрюсь в зеркало. Рыжевато-коричневые волосы собраны в свободный пучок на затылке, ярко-голубые глаза, привлекающие больше внимания, чем мне хотелось бы, высокие скулы и бледная кожа.

Я специально стараюсь выглядеть старше, чтобы не казаться слишком юной для своей работы. В ту лунную ночь полтора века назад дед объяснил мне, что со мной будет. «Ты расцветешь, но никогда не увянешь», – сказал он. Так и вышло. Я взрослела лет до двадцати, может, двадцати двух, и больше не менялась. Поведение и манера держаться выдают мой возраст, и, узнав, что мне двадцать девять, люди недоверчиво удивляются тому, как молодо я выгляжу. Чтобы созданный мною образ ученой французской дамы вызывал больше доверия, стены моего кабинета увешаны рамками с дипломами европейских институтов на имя Колетт Лесанж (так меня сейчас зовут) – все поддельные, но производят впечатление.

Я проверяю в зеркале, нет ли на зубах помады. Мои другие зубы, изогнутые, прозрачные и изумительно острые, незаметно втянуты в полость на нёбе. Обычно я совсем о них не помню, только если очень голодна, как сейчас, они приходят в готовность и начинают едва ощутимо шевелиться. Почему так происходит сейчас, ума не приложу.

Как я понимаю, у обычных людей – дедушка называет их vremenie, или «недолгие», – потребность в пище возникает непредсказуемым образом. Они часто едят для забавы, а не просто утоляя голод. Можно внушить даже само физическое чувство голода. Раз или два я имела неосторожность заговорить о еде при детях, и тут же на меня сыпались жалобы, что они умирают от голода. Со мной так не бывает. Почти двести лет раз в три дня я выпиваю около двух кварт крови, и ни каплей больше. Никогда не испытывала жажду раньше времени. По мне можно было хоть часы сверять. Что же со мной? Я придавливаю языком нёбо, но тщетно. Тут поможет только кровь.

Заправляя выбившуюся прядь волос обратно в пучок, я разворачиваюсь и открываю дверь.

– Bonjour mes petites canards! Et Dr. Snyder, bonjour [5].

– Bonjour, Madame LeSange [6], – сонно бормочут дети, глотая звуки. Они быстро переступают порог и плюхаются на ковер, стягивая кроссовки. Мирра вьется между ними и трется об их спины в знак приветствия.

Старинное поместье и дом, где находится школа, с его картинами в позолоченных рамах и потускневшим серебром кажутся неприступной крепостью, неподвластной времени, но дети приносят с собой современность. На дворе 1984 год, и американцы с лихорадочной одержимостью производят новые товары. Синтетика заполонила весь мир: пластик, вискоза, гель для волос, неестественные химические цвета – бирюза, пурпур, неон, – и поверх всего этого, чтобы мало не казалось, бесчисленные блестки. Томас и Рамона раздеваются, снимая неоновые лыжные куртки, от цвета которых режет глаза.