Бог безвременья - Холланд Жаклин - Страница 20

– Моя мама, – говорит он, морщась и постукивая одной стопой ноги по другой. – Она сказала, что не может мне помочь.

– Эм-м-м… – озадаченно интересуюсь я, – почему?

Он поднимает плечи почти к ушам, выражая лицом полное недоумение.

– Я не знаю. Она просто сказала, нет. Она сказала, что это путалогия, патулогия.

– Патология?

– Ага. Патология.

– Вот как, – говорю я себе под нос со смешком. – Интересно. Хорошо.

– Что такое патология?

– Это нездоровый интерес к неприятным вещам. Таким, как смерть, – вздыхаю я. – Очень хорошо, ты все равно можешь помочь нам с украшениями. Может… ты сам хочешь что-нибудь положить на офренду? Если придумаешь, чью память ты хочешь почтить, я тебе помогу.

Лео на мгновение задумывается. Он продолжает выкручивать руки, как дверные ручки, и всасывает то одну щеку, то другую.

– Не можешь придумать? Может, бабушку или дедушку? Или кошку?

– Моя кошка не умерла! Она убежала.

– О да! Верно. Прости, я… я что-то перепутала. Ну, можешь кого-нибудь придумать?

Лео смотрит на меня немного искоса, все еще задумчиво и нерешительно, словно оценивая, можно ли мне доверять. Я бросаю на него короткий выжидательный взгляд, как бы спрашивая, что он надумал, и он, приняв решение, мотает головой.

– Ну, хорошо. Иди обувайся вместе с остальными, потом поможешь мне погрузить цветы в машину, и мы поедем.

Чудесный солнечный день. Деревья во всей своей осенней красе выделяются на фоне безумно голубого неба. Я останавливаю микроавтобус на склоне поросшего травой холма, чтобы немного прогуляться и размяться перед кладбищем. Дети, укутанные в шапки и шарфы, высыпают толпой из микроавтобуса, и я прошу их помочь мне выгрузить горшки с хризантемами и свечами из кузова в красную тележку.

Нагрузив тележку, мы отправляемся в путь. Томас хочет везти ее первым. Остальные дети бегут по траве, подпрыгивая, толкая и дергая друг друга, и хохочут. Октавио и Софи сразу уходят с головой в какую-то воображаемую приключенческую игру, изображая пиратов или супергероев, или кого-то в этом роде. Аннабель с потрясающим мастерством делает колесо, каждый раз роняя в траву обруч для волос. Другие дети дуют на головки одуванчиков или вертятся на месте до головокружения и падают на землю.

Почему всегда в эти минуты, в эти прекрасные, беззаботные минуты, когда дети, хорошо одетые, сытые и счастливые, предаются безудержному веселью, я вдруг вспоминаю о других детях, которым не так повезло в жизни? Почему же в эти мгновенья перед моим мысленным взором всегда возникают дети в лохмотьях, дети с мутными от лихорадки глазами, испуганные дети-сироты, дети, у которых изо рта, раны или черепа идет кровь? Я надеялась, что счастливые дети помогут мне забыть все виденные мной несчастья, что их смех заглушит стоны, которые до сих пор эхом отдаются в моей голове, но иногда мне кажется, что их вид только усугубляет мою боль, только обостряет мое шестое чувство, ведь я знаю, что где-то не здесь, в другом месте, каждую минуту каждого дня другие дети продолжают страдать. К сожалению, ничто не может защитить тебя от твоего собственного разума, твоих знаний и воспоминаний. Чем усерднее гонишь прочь эти мысли, тем сильнее они стараются пробить брешь в сознании и вернуться обратно.

Быстро пересчитав детей по головам, я замечаю, что Рамоны нет рядом. Обернувшись, я вижу ее метрах в десяти позади нас – нагнувшись, она собирает букетик из цветков клевера.

– Depeche-toi, biquet! [32] – зову я ее, и она догоняет нас, разрумянившись и порозовев от бега.

Мы с детьми взбираемся на холм и останавливаемся на вершине полюбоваться видом. Верхушки деревьев похожи на одеяло из лоскутов малинового, умбрового и охристого цвета. На западе виднеются ухоженные пастбища моих соседей Эмерсонов. Их пасущиеся коровы – коричневые пятнышки на зеленом фоне. Дальше к западу за Эмерсонами, среди густого соснового бора, едва можно разглядеть самый верх школьной крыши, а из-за деревьев выглядывает небольшой кусочек зимнего сада, поблескивая стеклянными стенами на ярком солнце. От пронизывающего холодного ветра нас охватывает предчувствие зимы, как будто наступает не очередное время года, а медленно приближается из-за горизонта огромный ледник.

– Regardes, mes enfants. Que-vois-tu? [33] – спрашиваю я, показывая на коров.

– Les vaches! [34] – выкрикивают несколько тоненьких голосков.

– Oui, les vaches. Et aussi les arbres, – говорю я, указывая на деревья. – Et les collines [35]. – Я делаю рукой волнообразные движения, изображая холмы.

– Et les nuages! [36] – восклицает Одри, указывая вверх на облака.

– Oui, Одри. Les nuages, très bien.

Мы спускаемся по другому склону холма, у подножия которого находится кладбище, окруженное низким металлическим забором, под сенью двухсотлетних белых дубов, как я узнала от мистера Райли. С оглушительными восторженными криками дети несутся вниз по склону. Вид кладбища для них в новинку. Вполне вероятно, что многие никогда там не бывали.

Я смотрю на грубые серые надгробия, безмолвно выстроившиеся рядами, как полк забытых солдат, и меня охватывает странное и сильное ощущение того, что наконец-то я дома. Я не чувствовала этого многие годы. Я думаю о своем отце. Удивительно, что я не подумала о нем раньше. Удивительно, что мне не пришло в голову, что я хочу пойти на это кладбище отчасти из-за желания почувствовать себя рядом с ним. Глядя на камни, я вспоминаю осязательной памятью, памятью тела, более стойкой, чем память разума, первое освоенное мной ремесло – резьбу по камню, вырезание надписей на надгробьях. Меня вдруг одолевает тоска, которой трудно дать точное определение или название, тоска по покою, по тишине, по небытию.

«Но если я был не прав, – сказал мне дедушка в ночь моего второго рождения, “подарив” мне вечность, – прости, просчитался». Можно ли было просчитаться более очевидным образом? Кто больше меня, осиротевшей дочери резчика надгробий, был бы рад обрести последнее пристанище?

Кто-то из детей, добежав до ограды кладбища, притворяется, что перелезает через нее. Это легко сделать. Ограда чисто символическая.

– Нет-нет! Mes enfants! Мы войдем через главный вход, как полагается воспитанным мальчикам и девочкам, s’il vous plait. Comme de bons garçons et filles français [37].

Несостоявшиеся верхолазы с сожалением отступают от ограды и следуют за мной ко входу и центру для посетителей. Внутри Центра пожилой темнокожий мужчина поднимает взгляд со своего места за столом и машет нам рукой. Мы шумно шествуем через вход с коваными воротами, шурша опавшими листьями.

Выбрав могилы, которые мы хотим украсить, мы подвозим к ним тележку, и мужчина выходит из Центра и присоединяется к нам.

– Вы, должно быть, Колетт, – любезно говорит он и протягивает мне руку для крепкого рукопожатия. – С французским детским садом.

– Да. А вы, должно быть, мистер Райли.

– Так и есть. Здравствуйте, дети!

– Привет! – кричат они в ответ и машут руками.

– Минутку, – говорит он, подозрительно косясь на детей. – Разве вы не хотели сказать… bonjour?

Дети довольно улыбаются, они так всегда реагируют на поддразнивание взрослых.

– Bonjou-u-u-r!!! – кричат они с наигранным раскаянием.

– Так-то лучше! – восклицает мистер Райли. – Если вы ходите во французский детский сад, вам следует знать французский как минимум не хуже меня.

Я киваю в знак согласия.

– Большое спасибо за то, что позволили нам прийти, – говорю я.

– Я только рад, – говорит он. – Только рад. В это время года у нас не очень много посетителей, вы разнообразите мой день. И мне не терпится посмотреть, что у вас получится.