Беглец (СИ) - Никонов Андрей - Страница 32

Глава 13

30/03/29, сб

Площадь перед церковью освещали шесть высоких фонарей Вельсбаха, они давали достаточно света, чтобы можно было различить лица. Перед входом стоял милиционер Гриша в фуражке и с амбарной книгой, он отмечал каждого, кто заходил внутрь.

— Извиняй, Серёга, вход сегодня только для артельщиков, — важно сказал он, заступая дорогу, и тут же отвлёкся на очередного посетителя с фонарём, — Меринов, номер какой? Триста пятнадцатый? Проходи быстрее, сейчас начнётся.

Видимо, Меринов был одним из последних в списке, Гриша пересчитал сделанные пометки, ставя точки химическим карандашом, поделился с Травиным папиросой и спрятал правую руку в карман, погреться.

— Что за собрание? — поинтересовался Сергей.

— Такое, брат, важное, Пётр Лаврентьевич каждую субботу собирает, чтобы, значит, массам свет нести. И похвалит, и пропесочит, а иначе как, народ разбалуется, чудить начнёт, на это мы пойти не можем, потому что когда трудящиеся объединяются, как один человек, идя за лучшими людьми нашей артели, тогда победа труда обеспечена — явно чужими, заученными словами сказал Гриша, достал из кармана часы, — ну вот где их носит? Ещё троих нет, а осталось всего пять минут. Слушай, ты знаешь, где Будкины живут? Ну Вовка и братья ейные. Ах, да, откуда, ты ж не местный. Непорядок, если не придут, ну я им задам.

Он огляделся по сторонам — площадь была пуста.

— Может, успеют ещё?

— Успеют, не успеют, а обязаны быть.

— Иван Будкин — это их родственник?

— Ага, только дальний, их три семьи из Меликово переехали, Вовка с братьями, ещё Лизка Будкина с мужем, наша библиотекарша, он у неё столяр. И Ванька вон бобылём, которого ты вытащил из-под бревна. Всё село об этом говорит, будто не меньше десяти пудов поднял, словно пушинку, а потом навзничь упал, и к Петру Лаврентичу под нож.

— Да нет, обошлось, пустяки, — Травин махнул рукой, — когда вертикально поднимаешь, ноги в основном работают, они целого человека весь день носят. Так, чуток шов разошёлся, а в общем без последствий. Кстати, я ведь там не один оказался, в лазарете-то, вот скажи, ты ведь здесь всё знаешь?

— По должности положено, — важно сказал Гриша.

— Эта учителка, которая из-за Ивана утопилась, вправду такая красавица была?

— Откуда про неё услыхал?

— Да мне сестричка ваша, которая Фрося, рассказала, мол, неземной красоты была, а Будкин её променял на какую-то девку гулящую.

— Вот не держится в ней ничего, во Фроське, — сплюнул милиционер, — балаболка. Нет, обычная девчонка была, как все, курносая такая, лицо круглое, с веснушками, рыжая, ничего особенного, только что здоровая, как дылда, вот чуть ниже тебя. Парни за ней ухлёстывали, но не особо, своих полон двор. Она ещё нос свой воротила, к нам в мае приехала по разнарядке комсомольской, только ей здесь не понравилось, в деревне-то, уезжать в город собралась, а тут Ванька попался, ну и сладилось у них поначалу, а потом разладилось. Вот, спрашивается, чего топиться-то? Дело житейское, но спесь из неё буржуйская попёрла, мещанство гнилое, за то и померла.

— И вправду, по дурости, — согласился Сергей, девушка на фотографии имела с той, что описал Гриша, мало общего. — Утонула, значит?

— Ага. Уж её Пётр Лаврентич как спасти пытался, и то не смог, значит, твёрдо решила.

— Ну раз Пётр Лаврентич не смог, то и никто не смог бы. Ну что, Будкины твои сегодня не придут?

— Ах паразиты, — спохватился Гриша, — вот заболтались мы с тобой, а ведь им здесь надо быть обязательно. Сбегать бы за ними, давай расскажу, как дом найти.

— Я дольше искать буду, давай лучше вместо тебя подежурю, — предложил Травин, — мне всё равно делать нечего. Будкины, говоришь?

— Ага, вот они, разгильдяи, трое братьев, — Гриша торопливо раскрыл книгу, нашёл нужный лист, — номера с двести четырнадцатого по двести шестнадцатый, как подойдут, пусть назовут фамилию, имя, и номер, ты их отметь. А я мигом, посмотрю, что да как, непорядок, если кворума не будет.

Он всучил Сергею амбарную роспись, карандаш, и со всех ног бросился бежать по старой улице. Не успел артельный милиционер скрыться из виду, как на колокольне ударил колокол, а шум в зале стих. Первые несколько минут громкий и отчётливый голос начальника артели произносил лозунги, они шли один за другим — про борьбу мирового пролетариата, про колхозы и решения партии, потом вступительная часть закончилась, и послышались голоса других людей. Сквозь вертикальную щель была видна трибуна, на которой, видимо, расположился Пётр Лаврентьевич, Травин разглядел только молодую черноволосую женщину лет двадцати пяти, максимум тридцати, полненькую, в блузке с комсомольским значком, она стояла со скромно опущенными глазами и скрещенными спереди руками.

По часам Травина прошло пятнадцать минут, когда появился Гриша, он за шкирку тащил совсем ещё пацана, а рядом важно вышагивали два здоровых парня лет двадцати.

— Часы у них сломались, у-у, оглоеды, — пожаловался милиционер, пинком отправляя пацана в зал, — Пётр Лаврентич ругаться будет, и правильно. Как там?

— Началось недавно.

— Тогда я тоже пойду. Ты, если хочешь, вон в щёлку посмотри, познавательно, а в церкву, тьфу, в зал собраний нельзя, там только приглашённые.

Гриша исчез за дверью, Травин ещё подумал, стоит ли дальше подглядывать, но любопытство взяло верх. Когда милиционер заходил, створка не скрипела, и Сергей её чуть толкнул, делая обзор пошире. Теперь и главного артельщика стало видно, тот стоял на самом краю, и делал размеренные движения руками в такт своей речи. Поначалу было скучно и однообразно, люди вставали, и рассказывали, чего добились за месяц и что думают об этом, Пётр Лаврентьевич вставлял свои банальные комментарии, те из зрителей, кого Сергей мог разглядеть, скучали и перешёптывались между собой. Но тут возник первый конфликт, кто-то из задних рядов начал обвинять другого в разгильдяйстве, зал оживился, головы повернулись назад, черноволосая женщина спустилась вниз, поближе к первому ряду. Голос начальника начал звучать по-другому, теперь он не уговаривал или объяснял, а приказывал, а женщина подходила к зрителям, дотрагивалась до руки или плеча, и тоже что-то говорила.

Люди с каждой минутой реагировали на происходящее всё живее и эмоциональнее, Сергей почувствовал, что и его начинает затягивать. Захотелось войти в зал и поучаствовать в общем обсуждении, тем более что там артельщики окончательно разошлись, они вскакивали с мест и чуть ли не в драку лезли. Чужие проблемы выплёскивались наружу, и тут же становились предметом спора, говорили о том, что обычный человек обычно хранит в себе, но даже какие-то интимные тайны никого не смущали, и мужчины, и женщины ничуть не стеснялись и в выражениях, и в темах для обсуждения. Главный артельщик не отставал от других, но держал толпу в руках, было слышно и отчасти видно, как те или другие быстро меняли своё мнение, стоило начальнику высказаться «за» или «против»

— Стоп! — громко скомандовал Пётр Лаврентьевич.

И всё замерло. Зрители послушно уселись на места, уставились на трибуну, Травин бросил взгляд на часы — он провёл около двери сорок пять минут, они пролетели практически незаметно. Голова слегка кружилась, может быть, от потока информации, или от сладковатого запаха, идущего из зала и перебивающего все остальные.

Черноволосая девушка звонким голосом запела «Марш Красной Армии», зал подхватил, глаза людей горели, когда они выкрикивали «Мы раздуваем пожар мировой, церкви и тюрьмы сравняем с землёй», Сергей поймал себя на том, что тоже подпевает, плюнул, и отодвинулся подальше от двери. Он вышел на крыльцо, когда Пётр Лаврентьевич снова начал вещать правильные слова о дружбе, любви и проклятом империализме.

— Прям Кашпировский какой-то, — Травин глубоко вдохнул прохладный воздух, шумно выдохнул, голову резко кольнуло и отпустило, мелькнул и пропал неясный образ полного зала людей, встающих и волной поднимающих руки, и мужчины на сцене, в чёрной водолазке, с короткой причёской под горшок, — два дня, и меня здесь не будет, пусть живут, как хотят, лишь бы не вредили никому.