Горькие сады Киринеи - Vorne Calissa - Страница 15

Жёсткая прострочка тёрла плечо, напоминая — держи спину. Галстук натягивался под горлом. Часы на запястье выступали из под манжета рубашки — ровно настолько, чтобы показывать цену. Я привык к этому: к залу, который замолкает, когда я поднимаю взгляд и к тому, что всё в этой жизни вращается вокруг меня.

Но мои стены не стояли вокруг — я носил их на себе. Ткань пиджака, тугой узел галстука, тяжесть дорогих часов на запястье — всё это было бронёй. В ней можно было улыбаться, кивать — и при этом никто не видел, что у тебя под кожей.

И всё же… палец дрожал. Указательный, на правой руке. Он лежал на лацкане, неподвижно, но подушечка едва заметно подрагивала.

Я медленно сжал кулак.

Порой я думаю: опасность была не только в газетах и протоколах. Она сидела во мне самом. Тогда, в шестнадцать, я сам научил себя молчать. И теперь любое дрожание пальца напоминает — я до сих пор тот же.

Они продолжали говорить. Я кивал, отвечал коротко. Улыбался ровно настолько, чтобы казаться своим.

И вдруг понял: как мало требуется, чтобы сыграть роль. И если играешь достаточно долго — она становится тобой.

Я оказался в галерее не случайно. Фонд отца иногда покупал работы — не столько ради искусства, сколько ради правильных имён в правильных каталогах. Меня отправили «посмотреть». Я привык к этому слову: оно значило — появись, отметься, покажи, что ты в курсе.

Я слушал куратора, но видел только мрамор и свою собственную тень на его гладкой поверхности.

Я развернулся к выходу и прошёл мимо витрины с каталогами, кивнул холодно администратору и вышел.

Воздух снаружи был мокрым и липким.

Я вдохнул полной грудью и поправил галстук.

Пиджак сидел плотно, как поводок. Но я сам держал его в руке.

Так мне казалось.

Примечание к части Напомню, что эта история Ибрагима из «Партии без репетиции», серия Партитура тела.

Её можно почитать тут: https://ficbook.net/series/12997

VIII. Горькие сады Киринеи

Я нашёл это место не сразу. Сад — или то, что от него осталось.

Теперь, в сорок восемь лет, он встречал меня иначе.

Тропа, которую я помнил мягкой, пружинящей от травы, теперь была пожухлой и выжженной.

Когда-то по ней ступни тонули в зелени, теперь — каждый шаг отдавался хрустом сухой земли и шуршанием ссохшийся травы.

В ноябре здесь уже не было летнего пекла, но воздух всё ещё стоял густой и липкий а ветер приносил запах сухих листьев, смешанный с пылью.

Кожа на спине зудела от мокрой рубашки, а пальцы скользили по телефону в кармане — я то и дело на автомате проверял, что он на месте. По привычке хотелось за что-нибудь зацепиться.

Камень под ногами был очень тёплый, даже сквозь подошвы чувствовался жар, и хотелось переступать с ноги на ногу. И я поймал себя на мысли, что ощущаю его так же, как когда-то в шестнадцать.

Я остановился и вслушался.

Раньше в этом саду был шум: шелест листьев, стрёкот кузнечиков.

Теперь — затхлая и тяжёлая тишина. Практически мёртвая.

Я помнил деревья.

Апельсин, что тянулся к солнцу, немного в стороне от тропинки. Инжир, разлапистый, у стены — его тень спасала от жары, и запах молочного сока застревал в носу. Теперь их не было. Никаких ветвей, никаких запахов. Только перекрученный куст, один-единственный, с жёсткими, как проволока, ветками.

И камни.

Фонтан — тот самый, возле которого мы тогда сидели с Муратом, — был разрушен практически до неузнаваемости. Отколотый край, в чаше — не вода, а щебёнка, пыль, да мёртвые листья.

Я провёл ладонью по бортику.

Пыль прилипла к потным ладоням, и я машинально лизнул палец, чтобы её убрать. Вкус был солоноватый, с железом — сад сам отзывался горечью.

Я потер ладонью о ладонь — не ушло.

Я сел на плиту.

Раньше здесь была скамья, на которой мы вдвоём оставляли царапины на её мраморе. Теперь — ничего. Скамья исчезла так же, как практически всё в этом саду. Подо мной камень уходил в склон, холодный снизу, но тёплый сверху, отдающий жаром позднего солнца.

Я поднял голову. Угол стены был тот же.

Солнечный луч резал его так остро, что трещины проступили, напоминая морщины на лице старика.

Я смотрел — и видел одновременно два сада: тот, живой, влажный, с травой, где мы сидели с Муратом в первый раз, и этот — сухой, выжженный, словно его стерли вместе с нашей памятью и прошедшей жизнью.

В горле першило от пыли, а в сердце — от узнавания.

Всё изменилось. Только лишь следы остались.

Я заметил это не сразу.

Надпись прямо на камне. Нацарапанная чем-то острым — гвоздём или ключом.

«Не молчи. — М.»

Всего два слова. Буквы были в разные стороны.

Я провёл пальцами. Раз, ещё раз, остановился на «М».

Не знал, что ты запомнишь даже это. Или хотел, чтобы запомнил я?

Я огляделся сад был сухим, но не совсем умершим. У стены, в самом углу, в пыльной тени торчал куст розмарина. Худой, почти пепельный. И когда я провёл по нему рукой — горький запах ударил прямо в нос.

Я неожиданно для себя опустился на колени.

— Ты был первым, — прошептал я. — Он — вторым.

Долго молчал. Потом добавил:

— Но я всегда любил только вас. Кого сильнее — не знаю. Кого как — тем более. Теперь уже никто не скажет, был ли я прав. Я пытаюсь. Правда. Но я всё делаю через силу.

Задержал дыхание.

— Потому что я всё ещё боюсь. Оказаться снова — с фонариком в руке. С телефоном, на который не могу нажать и дрожью в пальцах.

И тут я понял: тюрьма — это не только стены и решётки. Она сидит внутри. Я сам построил её в себе, когда однажды выбрал молчать.