Художник из 50х (СИ) - Симович Сим - Страница 69

Мир был большим, красивым и по-человечески понятным. А все драконы жили только в его голове, в тех воздушных замках, которые он сам себе построил. Но теперь эти замки рухнули, и он мог дышать свободно.

Внутренний покой, который он обрёл сегодня, был хрупким и, возможно, временным. Жизнь ещё не раз подбросит ему испытания, заставит сомневаться и волноваться. Но сейчас, в эту минуту, он был просто счастлив быть живым человеком в живом мире.

И этого было достаточно.

Премьера «Железного потока» была назначена на субботу, двадцать четвёртое июня. Гоги специально отпросился с работы пораньше, чтобы успеть домой, привести себя в порядок и добраться до театра к началу спектакля. День был солнечный и тёплый, настроение — приподнятое. Впервые за долгое время он шёл на культурное мероприятие не по служебной необходимости, а по собственному желанию.

Дома он тщательно выбрал одежду. Тёмно-серый костюм, белая рубашка, галстук в тонкую полоску. Начищенные ботинки, аккуратно зачёсанные волосы. В зеркале смотрел на него подтянутый мужчина средних лет, в глазах которого появился давно утраченный блеск. Совет Крида о здоровом образе жизни уже давал результаты.

К театру добрался на трамвае. Здание сияло праздничными огнями, у входа толпились зрители в нарядных костюмах и платьях. Атмосфера была торжественной — премьера всегда событие в театральной жизни города.

В фойе его встретил Степан Фёдорович, нарядно одетый и явно волнующийся.

— Георгий Валерьевич! — обрадовался он. — Как хорошо, что пришли. Без вас этой премьеры не было бы.

— Ну что вы, — скромно отмахнулся Гоги. — Я только немного помог.

— Немного? — возмутился бригадир. — Да если бы не ваши декорации, спектакль бы провалился! Особенно тот белогвардейский штаб — режиссёр в восторге.

Они прошли в зал, и Гоги занял место в партере, откуда хорошо был виден весь спектакль. Зал постепенно заполнялся — рабочие с заводов, служащие из учреждений, студенты, интеллигенция. Пёстрая публика, объединённая любовью к театральному искусству.

Наконец погасли огни, поднялся занавес. На сцене развернулась первая картина — штаб Красной армии во время Гражданской войны. Декорации, которые создавала вся бригада артели, выглядели убедительно и живо. Простые деревянные столы, карты на стенах, телефонные аппараты — всё дышало суровой романтикой военного времени.

Гоги следил за действием с профессиональным интересом. Как работают его декорации, как взаимодействуют с актёрской игрой, как помогают создать нужную атмосферу. Пока всё шло прекрасно — зрители были увлечены, актёры играли с подъёмом.

Особенно удачной получилась сцена в белогвардейском штабе — та самая, которую он переделывал по просьбе режиссёра. Потёртые стены, простая мебель, сломанная люстра создавали ощущение обречённости отступающей армии. Актёры, играющие белых офицеров, двигались в этих декорациях как настоящие люди в настоящих комнатах.

— Видите? — шепнул ему на ухо появившийся рядом Степан Фёдорович. — Ваша работа живёт на сцене.

Действительно, декорации не просто служили фоном, а участвовали в спектакле наравне с актёрами. Каждая деталь работала на общий замысел, каждый цвет поддерживал нужное настроение.

Во втором акте на сцену вышла актриса, которую Гоги раньше не видел. Она играла жену красного командира, и с первых же слов стало ясно, что это талант незаурядный. Но больше всего поразила её внешность — огненно-рыжие волосы, которые даже под театральным гримом сохраняли свой природный цвет, и удивительные глаза цвета нефрита.

Она двигалась по сцене с царственной грацией, каждый жест был выверен, каждая интонация попадала точно в цель. Когда она произносила монолог о потерянном на войне сыне, в зале стояла абсолютная тишина. Даже самые искушённые театралы затаили дыхание.

— Кто эта актриса? — тихо спросил Гоги у Степана Фёдоровича.

— Николь Станицкая, — прошептал тот в ответ. — Недавно пришла в наш театр из Ленинграда. Говорят, очень талантливая.

Гоги не мог оторвать взгляд от сцены. Николь Станицкая играла с такой искренностью, с такой глубиной чувства, что казалось — она действительно переживает трагедию своей героини. В её исполнении простая жена командира превратилась в символ всех матерей, потерявших детей на войне.

Особенно потрясающе прозвучал её финальный монолог в третьем акте. Стоя на фоне декораций, изображающих разрушенную деревню, она говорила о надежде, о вере в победу, о том, что жертвы не напрасны. Голос её звенел, как колокол, глаза сияли непреклонной решимостью.

Когда занавес опустился, зал взорвался аплодисментами. Зрители вскочили с мест, кричали «Браво!», требовали повторного выхода актёров. Николь Станицкая поклонилась, и её рыжие волосы заиграли в свете софитов, как живое пламя.

— Успех! — ликовал Степан Фёдорович. — Полный успех! Теперь наш театр будут знать во всей Москве.

После спектакля в фойе устроили небольшой фуршет для создателей постановки и почётных гостей. Гоги, как один из художников-декораторов, был приглашён на торжество. Он стоял у стенки с бокалом шампанского и наблюдал, как режиссёр принимает поздравления, как актёры делятся впечатлениями с публикой.

Вдруг рядом с ним оказалась она — Николь Станицкая. Вблизи она была ещё прекраснее, чем на сцене. Огненные волосы были убраны в элегантную причёску, глаза цвета нефрита светились умом и живостью. На ней было простое чёрное платье, которое подчёркивало стройность фигуры и бледность кожи.

— Извините, — сказала она мелодичным голосом с лёгким акцентом, — а вы не тот художник, который создавал декорации к спектаклю?

— Частично, — смутился Гоги. — Я работал в бригаде, помогал товарищам.

— Не скромничайте, — улыбнулась она. — Степан Фёдорович рассказал мне, что белогвардейский штаб — это в основном ваша работа. Удивительно точно передана атмосфера обречённости.

— Спасибо, — поклонился Гоги. — А ваша игра сегодня была просто потрясающей. Я не мог оторваться.

— Вы очень любезны. Меня зовут Николь Станицкая.

— Георгий Валерьевич Гогенцоллер.

Они пожали руки, и Гоги почувствовал, как лёгкое прикосновение её пальцев отдаётся где-то в груди странной дрожью. Давно он не испытывал подобных ощущений.

— Какая необычная фамилия, — заметила она. — Не русская?

— Немецкая, — кивнул он. — Но я коренной москвич.

— А я наполовину полячка, — призналась Николь. — Отец из Варшавы, мать — русская дворянка. Такая вот смесь кровей.

Это объясняло её необычную красоту — в ней сочетались славянская мягкость и европейская утончённость. И этот лёгкий акцент, который делал её речь особенно привлекательной.

— Давно играете в театре? — поинтересовался Гоги.

— С детства мечтала о сцене, — ответила она. — Училась в Ленинграде, в Театральном институте. А в Москву приехала только в прошлом году. Здесь больше возможностей для молодых актёров.

— И не жалеете?

— Пока нет. Хотя Москва город сложный, не сразу принимает чужаков. Но зато какие здесь театры, какая публика!

Разговор завязался легко и непринуждённо. Николь оказалась не только красивой, но и умной, образованной женщиной. Она рассказывала о театральной жизни Ленинграда, о своих ролях, о планах на будущее. Гоги слушал, зачарованный не только содержанием её речи, но и тем, как она говорила — с выражением, с лёгкой театральностью, но без искусственности.

— А вы только декорациями занимаетесь? — спросила она. — Или ещё что-то рисуете?

— Разное, — уклончиво ответил Гоги. — Сейчас работаю в одном учреждении, рисую плакаты. А для души пишу картины.

— Какие картины?

— Пейзажи в основном. Люблю русскую природу, пытаюсь её передать на холсте.

— Как интересно! А можно когда-нибудь посмотреть?

Гоги почувствовал, как сердце забилось быстрее. Она интересуется его творчеством, хочет увидеть его работы!

— Конечно, — сказал он. — Было бы очень приятно показать их такому знатоку искусства.

— О, я не знаток, — засмеялась Николь. — Просто люблю всё красивое. А настоящая красота встречается так редко.