Художник из 50х (СИ) - Симович Сим - Страница 52

«А что, если добавить комету? — новая идея. — Летящую по небу с длинным хвостом. Дети обожают кометы, они такие динамичные, сказочные».

Комета виделась ему яркой искрой с серебристым шлейфом, пересекающим небосвод по диагонали. Символ движения, перемен, чуда.

Трамвай остановился — его остановка. Гоги механически вышел, всё ещё погружённый в мысли о росписи.

«Время работы… — он шёл по улице, почти не видя дорoги. — Суббота и воскресенье. Если начать рано утром, до вечера можно успеть сделать основной объём. Фон в первый день, звёзды во второй».

Дошёл до барака, поднялся в свою комнату. Сел за новый резной стол и взял лист бумаги. Нужно зарисовать идеи, пока они свежи в памяти.

Карандаш скользил по бумаге, фиксируя образы. Общая композиция, расположение созвездий, цветовые пятна. Эскиз получался живым, динамичным.

«А ещё можно сделать несколько подвижных элементов, — мысли не останавливались. — Звёзды, которые дети смогут переставлять, изучая, как меняется небо в разные времена года».

Он представил специальные крепления, магнитные звёздочки, которые можно двигать по металлической основе. Интерактивный планетарий в детской комнате.

«Слишком сложно для одного выходного, — остудил себя. — Сначала основная роспись, а потом, если понравится, можно развивать проект».

За окном темнело, но Гоги не замечал. Он рисовал эскиз за эскизом, прорабатывая детали. Каждая звезда имела значение, каждое созвездие рассказывало свою историю.

«Дети будут засыпать под этими звёздами, — подумал он с тёплым чувством. — Мечтать о космических полётах, о новых мирах. Может быть, кто-то из них станет астрономом, космонавтом, исследователем».

Искусство, служащее образованию. Красота, открывающая дорогу к знаниям. Именно это он и хотел делать — создавать произведения, которые не просто украшают, а вдохновляют, учат, ведут вперёд.

Отложив карандаш, Гоги посмотрел на готовые эскизы. Завтра покажет их Ане, обсудит детали. А в субботу приступит к воплощению очередной мечты.

В голове уже роились новые идеи — а что, если расписать не только потолок, но и стены? Изобразить горизонт, силуэты деревьев, над которыми раскинулось звёздное небо?

Планы множились и усложнялись, обещая интересные выходные.

Глава 24

Утром Гоги проснулся от привычного звука — за окном грохотал грузовик, развозящий хлеб по магазинам. Поднялся, потянулся и направился к рукомойнику.

Поставил чайник на плиту, достал заварку. Пока вода закипала, умылся холодной водой из кувшина. Брызги попали на небольшое зеркало над рукомойником, и он машинально протер стекло полотенцем.

В отражении мелькнуло чужое лицо.

Гоги замер, всматриваясь в зеркало. Неужели это он? Впалые щеки, заостренные скулы, глубоко запавшие глаза. Шея стала тонкой, ключицы выступали под кожей резкими линиями. Рубашка висела на плечах как на вешалке.

Когда это началось? Он не замечал, как день за днем тает, худеет, превращается в тень самого себя. Постоянное напряжение, нерегулярное питание, сигареты вместо нормальной еды, бессонные ночи за работой — все это незаметно подтачивало организм.

Чайник засвистел. Гоги заварил чай в привычном глиняном чайнике, но аппетита к завтраку не было. Сел за резной стол с блюдцем горячего чая и попытался вспомнить, когда последний раз нормально ел.

Вчера? Кусок хлеба в артели да борщ от Марьи Кузьминишны, который так и остался нетронутым после разговора с Ниной. Позавчера? Тоже неясно.

Он отхлебнул чаю и снова украдкой взглянул в зеркало. Лицо человека, который месяцами живет на нервах и крепких папиросах. Истощенное, изможденное лицо, больше подходящее для барака концлагеря, чем для мастерской художника, работающего на Берию.

«Какая ирония, — подумал он мрачно. — Имею покровительство на самом верху, а выгляжу как зэк после десятилетки».

Встал, подошел к окну. На улице люди шли на работу — обычные советские граждане в ватниках и пальто. Все они выглядели упитаннее, здоровее его. А ведь у них не было таких возможностей, таких заказов, таких денег.

Деньги… Да, они у него были. Берия платил хорошо, работа в артели тоже приносила доход. Но что толку от денег, если нет времени и желания тратить их на себя? Если каждый день — это выживание, творчество на пределе сил, постоянный стресс?

Вернулся к столу, допил остывший чай. В отражении блюдца снова увидел свое лицо — искаженное, но узнаваемое. Нужно что-то менять, иначе организм просто не выдержит такого ритма.

«Сегодня после работы куплю нормальной еды, — пообещал он себе. — И буду есть. Регулярно. Независимо от настроения и обстоятельств».

Но даже думая об этом, он понимал — вряд ли получится. Слишком много забот, слишком много работы. А главное — слишком мало желания заботиться о себе в мире, где каждый день может стать последним.

Посмотрел на часы — пора собираться в артель. Надел рубашку, которая теперь болталась на исхудавшем теле, взял сумку с кистями.

В дверях обернулся, снова глянул в зеркало. Незнакомец в отражении печально кивнул ему в ответ.

В артель Гоги пришел точно к восьми, как договаривались. В цеху уже кипела работа — товарищи начинали пораньше, пока свет был лучше.

— Доброе утро, Георгий Валерьевич! — поприветствовал его Степан Федорович. — Как дела? Что-то вы бледноваты сегодня.

— Все в порядке, — ответил Гоги, надевая рабочий халат. — Просто рано встал.

Но Анна Петровна, обладавшая женской наблюдательностью, заметила больше:

— Болеете?

— Нет-нет, все нормально, — поспешил успокоить он. — Просто много работы в последнее время.

Подошел к своему холсту с белогвардейским штабом. Вчерашний подмалевок подсох, можно было приступать к детальной проработке. Взял палитру, выдавил краски, развел их скипидаром.

— Сегодня займемся деталями, — сказал Василий Кузьмич, становясь рядом. — Мебель, портреты на стенах, карты. Все, что создает атмосферу.

Гоги кивнул и принялся за работу. Начал с письменного стола — массивного, красного дерева, с резными ножками. Кисть скользила по холсту уверенно, несмотря на усталость.

— Хорошо идет, — одобрил Петр Васильевич, проходя мимо. — Видно, что руку набили на мелочах.

Действительно, опыт книжных иллюстраций помогал. Привычка к детальной проработке, внимание к мелочам — все это пригождалось в театральной живописи.

Но уже через час Гоги почувствовал слабость. В глазах потемнело, пришлось опереться о мольберт.

— Эй, товарищ, что с вами? — забеспокоился Михаил Игоревич.

— Ничего, просто голова немного кружится.

— А завтракали сегодня? — строго спросила Анна Петровна.

Гоги промолчал — ответ был очевиден.

— Вот что, — решительно сказала женщина. — Идите в комнату отдыха, а я принесу чаю с сахаром. И хлеба захватите.

— Не стоит беспокоиться…

— Еще как стоит! — не дала ему договорить Анна Петровна. — У нас товарищ на ногах еле держится, а работать должен. Как же так?

Степан Федорович подошел ближе:

— Анна Петровна права. Идите отдохните немного. Работа не убежит.

Пришлось подчиниться. Гоги прошел в комнату отдыха, сел на скамейку. Анна Петровна принесла стакан крепкого сладкого чая и несколько ломтей черного хлеба с маргарином.

— Ешьте, — приказала она материнским тоном. — И не спорьте.

Первый глоток обжег горло, но тепло разлилось по телу. Хлеб показался невероятно вкусным — организм жадно хватался за калории.

— Спасибо, — сказал Гоги искренне. — Не ожидал такой заботы.

— Мы же коллеги, — просто ответила Анна Петровна. — Друг за друга должны отвечать.

Через полчаса он почувствовал себя лучше. Вернулся к холсту, продолжил работу. Но товарищи теперь поглядывали на него с беспокойством.

— Георгий Валерьевич, — подошел в обед Василий Кузьмич, — а может, вам к врачу сходить? Не дело так худеть.

— Обойдусь, — отмахнулся Гоги. — Просто переработал немного.