Муля не нервируй… Книга 6 (СИ) - Фонд А. - Страница 15

— Зачем мне твоя вода? Я бы сейчас бахнула сто грамм водки, да сербы эти не поймут. И будет международный скандал. Это же ужас, Муля! Я — самая бездарная актриса в мире. Признаюсь тебе — ты зря затеял ради мня весь этот фильм. Ничего не получится…

— Всё получиться, — сказал я спокойно, — у меня всегда всё получается.

— Ещё и Нанович этот, — вздохнула Фаина Георгиевна, — он меня ненавидит! Ты представляешь, Муля, он сказал мне в спину, что неужели в Советском союзе больше никого не нашлось, раз взяли кого попало.

— А вы что ответили? — напрягся я.

— Я отвечу ему сегодня, — усмехнулась Фаина Георгиевна, — а унижаться до базарной перепалки с дураком — это не по мне.

У палатки остановился Йоже Гале и громко сказал:

— Муля! Вот ты где! Все там тебя ищут. Пошли быстрее, а то Нанович уже ругается.

За спиной громко вздохнула Фаина Георгиевна.

— Йоже, — усмехнулся я, — здесь ты — главный режиссер. Так решил наш вождь, Иосиф Виссарионович. Так что пусть Нанович себе ругается, сколько угодно… Ему больше ничего не остается, только ругаться.

Раневская захохотала.

Я поспешил на съемочную площадку, а Злая Фуфа осталась прикреплять и перетягивать дальше свой несчастный нос. Надеюсь, я её хоть немножко успокоил.

Я появился на съемочной площадке, когда уже снимали сцену, как Зауряд-врач (Миша Пуговкин) моет руки, а Леокардия (Рина Зелёная) ему сливает из глиняного кувшина и улыбается.

В гриме Рину было не узнать — вылитая красавица.

— Ещё один дубль! — заорал какой-то патлатый парень и съемки возобновились.

— Сколько это может продолжаться! — изнывая от жары, фыркал Нанович.

Возле него стояла какая-то смазливая рыженькая девица и махала большим китайским веером. Франце Штиглиц и Йоже Гале, словно два первоклассника, застуканных строгой учительницей за хулиганством, торчали рядышком и обтекали.

— Что случилось? — спросил я, пытаясь разрядить напряжённую обстановку.

— Это уже восьмой дубль! — возмущённо заверещал Нанович, — мы до сих пор не можем даже одну сцену нормально отснять. А что будет, когда выйдет та?

— Та — это кто? — мой голос лязгнул сталью.

Нанович, почувствовав международный скандал, предпочёл промолчать. Но желваки у него на скулах забегали.

А у меня внутри всё аж пылало. Я прямо жаждал, чтобы он опять что-нибудь отчебучил. Если хоть слово против неё или Рины скажет — врежу. Ей-богу, врежу! Пусть меня потом после этого у нас дома судят, но я ему таки фингал поставлю.

Душа аж просит!

Наконец, эту злополучную сцену отсняли, и вымотанные Рина и Миша побежали к колодцу пить воду.

— Готовим всё для сцены номер два! — закричал патлатый парень.

И тут же резво рабочие потащили какие-то декорации из фанеры с нарисованными койками и обстановкой госпиталя.

— Левее давай! — командует патлатый и спрашивает, — Ну что, начинаем?

— Где же она? — бормочет Йоже Гале, а Нанович недовольно хмурится и злорадно поджимает тонкие губы.

И тут она вышла. Фаина Раневская. Даже в гриме пожилой сестры милосердия Феодосии, она была Раневская.

Как-то величаво и вместе с тем заинтересованно, склонив голову набок, точно воробушек, она произнесла своим мощным грудным голосом над лежащим актёром, игравшим раненого солдата:

— Какого роду повреждение у него?

Сербский актёр, что играл Николая Карловича, главного врача госпиталя, что-то там ответил.

Раневская тоже отвечала ему, играла, пробуя разные контрастные краски, и мимические, и смысловые, и голосовые.

— Будем оперировать! — говорит серб, играющий Карловича и добавляет, — только помогайте мне, Феодосия, у меня рука пулей пробита. Не зажило же ещё.

— Сложнейшая операция! — говорит она и тяжко вздыхает, — такой молоденький.

Это обычная, проходящая сценка. Заставка, прелюдия к следующему событию. Её можно было бы сыграть просто, особо не напрягаясь. Но Раневская играет. Да как играет! Она словно разделила всю сцену на малюсеньки микросценки и играет каждый кусочек отдельно: где строго, где лукаво, где простодушно. И вся эта мешанина драматических и комических микромоментов держит нас на съемочной площадке, словно рукой за сердце.

Вот она вздрогнула, напряглась. И тут же тихо улыбнулась.

Сербский актёр едва успевает подстраиваться. Скучать ему она не дает.

Раневская держит наше внимание, крутит ним, ищет болевую эмоциональную точку, куда нажать. Где прошибёт, наконец, током, и зритель станет не просто зрителем-наблюдателем, а соучастником, заинтересованным, вовлечённым, остро реагирующим.

— Расскажите, голубчик, в каких вы сражениях сражались, — наклоняется она над раненым.

— Стоп! Снято! — кричит патлатый парень и мы отмираем.

— Ну что? — тихо спрашивает она, глядя на меня.

Ответить я не успеваю. Меня опередил Йоже Гале.

— Сцена снята с первого дубля, — потрясённо говорит он и недоверчиво качает головой.

А Нанович подходит к Раневской и целует ей руку.

Ну вот. Вроде всё нормально. Всё наладилось.

Дальше идёт очередная сценка. Играют Миша и пожилой серб. Тот играет солдата-ветерана. Они выходят из госпиталя, и Миша делится с солдатом махоркой. Закуривают, разговаривают.

Почему-то, глядя на них, мне тоже остро захотелось курить.

Я тихонько отошёл подальше от съемочной площадки в надежде стрельнуть у кого-нибудь сигарету (свои не брал, я же бросаю), и наткнулся на рыженькую девушку, которая недавно махала веером над Нановичем.

Девушка курила. При виде меня она белозубо улыбнулась:

— Вы Муля! — сообщила она мне и добавила, — а я — Бобана.

Я спросил стрельнуть сигарету и закурил.

— Это вы такое красивое кино придумали, — белозубо усмехнулась она, — вот увидите, всем понравится.

Я молча кивнул, соглашаясь.

Но Бобане явно хотела поболтать, потому продолжила делиться впечатлениями:

— А как она играла! Даже наш инат раздремуша восхитился.

Что такое «инат раздремуша» я не понял, но, очевидно, что-то нелицеприятное. Потому что других эпитетов Нанович явно не заслужил.

Я вежливо посмеялся, а Бобана добавила, затушив окурок:

— Ой, что теперь будет! — и весело захохотала.

Ну что ж, посмотрим.

А потом меня переловил Йоже Гале.

— Муля! — затарахтел он, захлёбываясь от эмоций, — где ты таких актёров набрал? Ты не видел, там в сценке с солдатскими матерями как Миша сказал! Как он сказал! У мня аж слёзы из глаз брызнули.

— Да, Миша может, — кивнул я. Мне было за него приятно.

— А Фаина Георгиевна! О! — он аж закатил глаза от преизбытка чувств, — даже вон Нановича как проняло. Ты же видел это⁈ Ну скажи, ты видел⁈

— Да видел я, — усмехнулся я, — а ты разве сомневался, что всё замечательно будет?

— Ну… — покраснел Йоже, и я понял, что сомневался, да ещё и как.

— Не переживай, Йоже, — сказал я, — и поверь мне. Эта картина принесёт тебе и всем актёрам мировую славу. Вот увидишь.

Йоже зарделся. Он был молод и очень хотел мировой славы.

— А как же ты?

— А я просто хочу выполнить данные самому себе обещания, — тихо сказал я.

А потом, уже поздно вечером, они встретились.

Фаина Георгиевна со своей сестрой, Изабеллой. Бросились друг к другу и замерли. Первой не выдержала Фаина Георгиевна.

— Белла! Беллочка ты моя родненькая! — закричала она и заплакала.

Глава 8

— Фанечка! — вскрикнула женщина и крепко обняла сестру.

Они были и похожа, и непохожи. Изабелла — утончённая, вся эдакая по-французки изысканная. А вот Фаина Георгиевна — это была Фаина Георгиевна. И всё равно, видно было, что это родные сёстры.

Я деликатно прикрыл дверь и спустился вниз, оставив их общаться. Мы сейчас находились в небольшой кафане под аутентичным названием «Златни конь». Здесь было на что посмотреть: настоящую сербскую экзотику ещё не вытеснили, как в моём времени, глобализированные общепитовские тренды. О, нет, в этой кафане столы были могуче-дубовые, скатерти — из грубого самотканного полотна, причём цветасто-клетчатого, а вместо стульев — лавки. На стене, по её самому центру, висел большой портрет Тито. И я заметил, что многие посетители, когда говорили тосты, то поворачивали головы и смотрели на портрет Тито. Некоторые даже салютовали ему бокалами и рюмками, перед тем, как выпить.