Код(а) - Мельников Юрий - Страница 7

Слуги и служанки, стоявшие в тени, говорили между собой:

– Император стал тише, и стал чаще бывать в саду, – шептались в коридорах. – Он слушает, как она говорит, как будто в её голосе есть что-то, чего нет ни у кого.

– Он улыбается, когда она подаёт ему чай, – замечал старший евнух. – Это редкость.

– Говорят, он стал дольше задерживаться в саду, – добавляла служанка. – Иногда они просто молчат, и всё равно понятно, что он не хочет уходить.

– Она не задаёт лишних вопросов, – шептала одна из старших служанок. – Это мудро.

В саду, среди лотосов и камней, Ён Джу продолжала свой медленный танец. Она трогала цветы, поправляла волосы, смотрела на воду, в которой отражались облака и крыши дворца. Император наблюдал за ней, не вмешиваясь, как наблюдают за редкой птицей или за игрой света на поверхности воды. В его взгляде не было ни страсти, ни тревоги – только тихое восхищение и покой, который редко посещал его сердце.

Вечерами, когда солнце садилось за стены Запретного города, в саду становилось тихо. Только шелест шёлка, только лёгкий звон браслетов на её запястьях, только отражение луны в воде – и ни одного слова, которое могло бы изменить порядок вещей.

– Говорят, она ждёт ребёнка, – тем временем перешёптывались в коридорах. – Императрица не рада.

– Императрица никогда не бывает рада, – отвечал кто-то. – Но она умеет ждать.

В покоях императрицы это известие встретили молчанием. Императрица не меняла выражения лица, но в тот же вечер велела заменить всех служанок в покоях наложницы.

В тот день, когда всё началось, в саду было особенно тихо. Воздух стоял неподвижно, и даже птицы казались осторожнее обычного.

Ён Джу, проходя вдоль аллеи, случайно задела рукавом ветку цветущей сливы. Ветка сломалась почти беззвучно, и несколько белых лепестков упали ей на плечо и в волосы. Она остановилась, посмотрела на сломанный побег, но не попыталась его поднять. Служанки, наблюдавшие издалека, переглянулись: в их мире такие знаки не оставались незамеченными.

– Это дурной знак, – прошептала одна из старших служанок, поправляя складки своего тёмного халата.

– В прошлом году, когда умерла старая наложница, тоже сломалась ветка, – ответила другая, молодая, с лицом, ещё не знавшим морщин.

– Всё возвращается, – добавил евнух, проходя мимо, и его голос был почти не слышен.

В тот же вечер император почувствовал слабость. Его лицо стало бледнее, движения – медленнее. Врачи приходили один за другим, принося с собой коробочки с порошками и свёртки с травами. В покоях пахло жжёным ладаном и горькими настоями. Император лежал на нефритовом ложе, укрытый покрывалом с вышитыми голубыми драконами. Его дыхание стало тяжёлым, а взгляд – рассеянным.

Императрица сидела у изголовья, не меняя выражения лица. Она была одета в тёмно-синий халат с золотыми нитями, её волосы были убраны в сложную причёску, украшенную серебряными шпильками. Слуги передвигались по залу почти бесшумно, опуская головы и не встречаясь взглядами.

В коридорах дворца стоял полумрак. На стенах висели свитки с изображениями гор и журавлей, в углах – фарфоровые вазы с увядающими цветами. Евнухи и служанки шептались, стараясь не попадаться на глаза старшим.

– Император болен, – говорили они, пряча лица за рукавами.

– Императрица не отходит от него ни на шаг.

– А наложницу не пускают, – вздыхала молодая служанка. – Она теперь как тень.

– Таков порядок, – отвечал старший евнух. – Порядок важнее чувств.

В покоях Ён Джу царила тишина. Её служанки шептались у дверей, иногда бросая тревожные взгляды на свою госпожу. Она сидела у окна, в белом платье, и смотрела на сад, где на земле лежала сломанная ветка сливы. Её руки были сложены на коленях, движения – медленны и точны, как у фарфоровой куклы.

Когда император умер, дворец погрузился в ещё большую тишину. Евнухи и стража стояли у дверей, не двигаясь. Императрица отдала короткий приказ, не повышая голоса. Служанки одели Ён Джу в белое, как велит обычай, и вывели её из покоев. Она не сопротивлялась, не плакала, только один раз задержала взгляд на саду, где теперь уже не цвели сливы.

– Императрица приказала похоронить её вместе с императором, – шептались в тени колонн.

– Так всегда бывает, – равнодушно отвечал евнух. – Наследников от других женщин не должно быть.

– А если бы был мальчик?

– Тем более, если мальчик.

Процессия двигалась медленно, по выложенным камнем дорожкам, мимо прудов и павильонов. В этот день не было ни ветра, ни солнца. Только шелест шёлка, только глухой стук паланкина о плиты, только равнодушные лица слуг и евнухов.

Вечером, когда ворота гробницы закрыли, никто не заплакал. Всё было исполнено так, как велит порядок. На следующий год, когда во дворце вновь зацвели новые сливы, и никто не вспоминал её имя.

Школа встретила его тишиной.

Коридоры были уже не те – стены перекрашены, на доске объявления о кружках английского, а в учительской пахло не только мелом, но и кофе из нового автомата. Всё казалось чуть чужим, как будто он вернулся не домой, а в музей, где экспонаты расставлены не по памяти, а по инструкции.

В классах сидели новые дети – другие лица, другие взгляды, другие вопросы. Они смотрели на него с любопытством и лёгкой иронией.

– Зачем нам русский, товарищ учитель? Теперь все учат английский.

– Даже врага нужно знать и понимать, – ответил он, стараясь улыбнуться. – Но, если честно, я начал учить русский не из-за политики. Я учил его из-за одного человека. Из-за учительницы, которая когда-то читала нам стихи. Я учил его даже тогда, когда был в трудовом лагере.

– А что главное в языке? – спросила девочка у окна.

– Главное – не язык, – сказал он. – Главное – что чувствует автор. Главное – что вы хотите сказать, когда все слова уже сказаны.

Он открыл старую, потрёпанную книгу, ту самую, что когда-то держала в руках Мэй Линь. Листая страницы, он вдруг почувствовал, как время сжимается, как будто между прошлым и настоящим нет ни одного дня.

– Я хочу прочитать вам стихи, – сказал он. – Их когда-то читала нам моя учительница. Может быть, вы не поймёте всех слов, но, возможно, поймёте главное.

Он начал читать. Голос его был спокоен, но в каждом слове звучала память о том, что было потеряно, о том, что не вернуть. За окном шёл дождь, и капли стекали по стеклу, как строки, которые невозможно стереть.

Взрывом прерванный сон,

Чья-то смерть, чей-то стон

– Повторяется…

Обгоревшая плоть, и земля, как качель

– Качается…

И нельзя отступить, и нельзя позабыть

– Не стирается…

Он читал, а в классе было тихо. Даже те, кто обычно шептался, теперь слушали, не перебивая. Он закрыл книгу, посмотрел на учеников – и вдруг увидел в их глазах что-то знакомое: ожидание, тоску, надежду.

В тот момент в классе что-то изменилось. Кто-то неловко уронил книгу – и этот звук прозвучал так резко, что все вздрогнули, словно проснулись от долгого сна. Но никто не засмеялся, никто не сказал ни слова. Даже когда прозвенел звонок, сообщивший об окончании урока, ученики ещё какое-то время сидели молча, не вставая, будто не хотели отпускать то, что только что услышали.

Всё уже было: и этот класс, и этот закат, и даже его одиночество, которое казалось уже не личным, а частью какой-то древней, неумолимой истории.

Он знал, что всё это было предопределено: и его уход, и исчезновение школы, и даже этот вечер, когда солнце садится так, как будто прощается не только с ним, но и со всем, что было здесь когда-то.

И спустя многие годы, сидя в опустевшей старой школе, он вспомнил тот день, когда увидел её в последний раз.

Вечер в старой школе был особенно тихим.

За окнами продолжали рыть землю экскаваторы, готовясь к сносу – и казалось, что город сам выталкивает из себя всё, что помнит о прошлом. Чэнь Ван сидел в пустом классе, где когда-то пахло мелом и детскими голосами, и вспоминал тот день, который так и не смог забыть.