Под осенней звездой - Гамсун Кнут - Страница 11

– А может, ты и прав, они не такая пара, какие бывают явлены в откровениях.

Но Фалькенберг ничего не понял и пропустил мои слова мимо ушей.

В полдень, когда мы отдыхали, я снова завел раз говор об этом.

– Ты ведь, кажется, говорил, что если он будет дурно с ней обращаться, ему несдобровать.

– Ну да, говорил.

– И что же?

– Да разве я сказал, что он с ней дурно обращает ся? – возразил Фалькенберг с досадой. – Просто они надоели друг другу, до смерти надоели, вот что. Только он войдет, она сразу норовит уйти. Только он заговорит о чем-нибудь на кухне, у нее в глазах появляется смертная скука, и она его не слушает.

Мы снова взялись за топоры, и каждый углубился в свои мысли.

– Боюсь, что мне все-таки придется его вздуть, – говорит вдруг Фалькенберг.

– Кого это?

– Л у к у…

Я доделал трубку и попросил Эмму передать ее ка питану. Ноготь совсем как настоящий, и теперь, когда у меня есть такие превосходные инструменты, мне удалось приделать его к пальцу и прикрепить изнутри дву мя медными гвоздиками, которые вовсе не заметны. Я очень доволен своей работой.

Вечером, когда мы ужинали, капитан пришел на кухню, держа трубку в руке, и поблагодарил меня; тут я и убедился в проницательности Фалькенберга: как только капитан вош ел, хозяйка ушла из кухни.

Капитан похвалил мою работу и спросил, каким образом мне удалось прикрепить ноготь; он назвал меня художником и мастером. Так прямо и сказал – мастер, и на всех, кто был в кухне, это произвело впечатление. Мне кажется, в тот миг Эмма не устояла бы передо мной.

А ночью я наконец научился дрожать.

Ко мне на сеновал пришла покойница, протянула левую руку, и я увидел, что на большом пальце нет ногтя. Я покачал головой, давая ей этим понять, что ноготь уже не у меня, что я его выбросил и вместо него приделал ракушку. Но покойница не уходила, и я ле жал холодея от страха. Наконец я кое-как пробормотал, что, к несчастью, я ничего теперь не могу поде лать и молю ее уйти с миром. Отче наш, иже еси на небес a х… Покойница двинулась прямо на меня, я хотел оттолкнуть ее, издал душераздирающий крик и притис нул Фалькенберга к стене.

– Что такое? – крикнул Фалькенберг. – Во имя гос пода…

Я проснулся весь в поту, открыл глаза и увидел, как призрак медленно исчез в темном углу.

– Покойница, – простонал я. – Она приходила за своим ногтем.

Фалькенберг быстро сел на постели, сон разом со скочил и с него.

– Я видел ее! – сказал он.

– И ты тоже? А палец видел? Уф!

– Ох, не хотел бы я очутиться в твоей шкуре.

– Пусти меня к стене, – попросил я.

– А я как же?

– Тебе нечего ее бояться, ты можешь преспокойно лежать с краю.

– А она придет и сцапает меня? Нет уж, спасибо.

Фалькенберг снова лег и укрылся с головой.

Я хотел было сойти вниз и лечь с Петтером; он уже поправлялся, и я мог не бояться заразы. Но мне стало жутко от мысли, что придется спускаться по лест нице.

Это была ужасная ночь.

Утром я долго искал ноготь и, наконец, нашел его на полу, в опилках и стружках. Я закопал его у до роги в лес.

– Пожалуй, надо бы отнести ноготь на кладбище, откуда ты его взял, – сказал Фалькенберг.

– Но ведь это далеко, за много миль отсюда…

– Сдается мне, это было предупреждение. Она хочет, чтобы ноготь был при ней.

Но при свете дня я уже снова осмелел и, посмеяв шись над суеверием Фалькенберга, сказал, что его взгляды противоречат науке.

XXI

Однажды вечером к усадьбе подъехала коляска, и так как Петтер все еще хворал, а второй работник был совсем мальчишка, пришлось мне держать лошадей. Из коляски вышла дама.

– Дома господа? – спросила она.

Когда послышался стук колес, в окнах показались лица, в коридорах и комнатах загорелись огни, хозяйка вышла на крыльцо и воскликнула:

– Это ты, Элисабет? Я так тебя ждала. Милости просим.

Это была фрекен Элисабет, пасторская дочь.

– Значит, он здесь? – спросила она с удивлением.

– Кто?

Это она про меня спросила. Она узнала меня…

На другой день обе дамы пришли к нам в лес.

Вначале я испугался, что до пастора дошло известие о том, как мы прокатились на чужих лошадях, но никто об этом даже не упомянул, и я успокоился.

– Водопровод работает исправно, – сказала фрекен Элисабет.

Я был рад это слышать.

– Водопровод? – спросила хозяйка.

– Он провел нам воду на кухню и на верхний этаж. Теперь стоит только отвернуть кран, и течет вода. Советую и тебе это сделать.

– Вот как! Значит, у нас тоже можно провести воду?

Я ответил, что да, можно.

– Отчего ж вы не сказали об этом моему мужу?

– Я сказал. Он хотел посоветоваться с вами.

Наступило тягостное молчание. Он не счел нужным поговорить с женой даже о том, что ее прямо касалось.

Чтобы как-нибудь нарушить это молчание, я поспеш но добавил:

– Сейчас, во всяком случае, уже поздно. Мы не успеем закончить работу, зима нам помешает. А вот весной дело другое.

Хозяйка вдруг словно очнулась.

– Ах, впрочем, я припоминаю, он в самом деле как-то говорил об этом, – сказала она. – Да, да, мы с ним советовались. Но решили, что уже поздно… Скажи, Элисабет, правда, интересно смотреть, как рубят лес?

Обычно мы валили деревья, притягивая их веревкой в нужную сторону, и теперь Фалькенберг как раз при вязывал веревку к верхушке подпиленного дерева.

– Зачем это?

– Чтобы направить падение дерева… – начал я объ яснять.

Но хозяйка не стала меня слушать, она повторила вопрос Фалькенбергу и добавила:

– Разве не все равно, куда оно упадет?

И Фалькенберг ответил:

– Нет, его надо направить, иначе оно переломает кусты и молодые деревца.

– Слышишь? – сказала она подруге. – Слышишь, какой голос? А как он поет!

Как я досадовал на себя за свою болтовню и недогадливость! Но она увидит, что урок не прошел для меня даром. Да и вообще мне нравится вовсе не она, а фрекен Элисабет, эта не капризничает, да и красотой ей не уступит, она даже красивее, да, красивее в тысячу раз. Вот наймусь в работники к ее отцу… Теперь всякий раз, как хозяйка обращалась ко мне, я погля дывал на Фалькенберга, а потом на нее и медлил с от ветом, словно боялся, что вопрос ее не ко мне относится. Видно, это было ей неприятно, и она сказала со сму щенной улыбкой:

– Я ведь вас спрашиваю.

Ах, эта улыбка и эти ее слова… Сердце мое дрог нуло от радости, я бил по дереву топором изо всех сил, так, что только щепки летели. Я увлекся и работал играючи. Время от времени я ловил обрывки раз говора.

А когда мы с Фалькенбергом остались одни, он сказал:

– Нынче вечером я буду им петь.

И вот наступил вечер.

На дворе я встретил капитана и остановился пого ворить с ним. Работы в лесу оставалось дня на три или четыре.

– А потом вы куда пойдете?

– Попробуем подрядиться на железную дорогу.

– Пожалуй, вы мне и здесь можете понадобить ся, – сказал капитан. – Я хочу проложить новую дорогу к шоссе, эта слишком крутая. Пойдемте, я вам покажу.

И хотя уже смеркалось, он повел меня на пустырь по южную сторону усадьбы.

– Когда дорога будет готова, найдем еще что– нибудь, а там и весна, – сказал он. – Можно будет при няться за водопровод. К тому же Петтер все хворает. Это ни на что не похоже, мне необходим помощник по хозяйству.

И вдруг до нас донеслось пение Фалькенберга. В го стиной горел свет, Фалькенберг был там и пел под аккомпанемент рояля. Его удивительный, нежный голос лился из окон, и меня охватил невольный трепет.

Капитан резко повернулся и взглянул на окна.

– А впрочем… – сказал он неожиданно, – впрочем, и с дорогой лучше повременить до весны. На сколько дней, вы говорите, осталось работы в лесу?

– Дня на три или четыре.

– Стало быть, решено, еще дня три-четыре, и в ны нешнем году на этом покончим.

«Удивительно быстро он передумал», – мелькнула у меня мысль.