Смерть куртизанки - Монтанари Данила Комастри - Страница 43

— О да. Это племянница Кризофора. А я — его ученица, Фемиста.

— Изучаешь философию? — удивился сенатор, поспешив взять у девушки кувшин с водой, которую она набрала в источнике.

— Да, это очень интересная наука, а учитель… Но вот и он сам…

В конце переулка появился дородный старик с длинной белой бородой. За ним следовал тощий мужчина, тоже с бородой, но маленькой и чёрной как смоль.

— Добро пожаловать, чужестранец, — встретил его Кризофор. — Вижу, ты уже познакомился с Фемистой. А это другой мой ученик — Ничо.

Вскоре все четверо расположились под низким навесом во дворе, где щебетало множество воробьёв и синиц, привлечённых кормушкой, полной семян.

— Меня зовут Публий… — заговорил сенатор.

— Достаточно, — прервал его философ. — Не в моих правилах судить о людях по их родословной.

— Я привёз тебе несколько рукописей, — сказал Аврелий, доставая свитки из капсы[73].

— Благодарю тебя! — воскликнул учитель, забирая папирусы. — Потом с большим удовольствием взгляну на них. Много лет назад, когда я мог посещать библиотеку на вилле, что на той стороне реки, я читал труды Колота, Метродора, Полистрата и многих других. Но теперь владелец виллы постоянно в отъезде, а управляющий ни за что не пускает туда… Жаль, я охотно показал бы их тебе. Но так или иначе, нам есть о чём поговорить. Мы приготовим тебе постель на ночь.

— Не беспокойтесь, у меня уже есть ночлег, — возразил Аврелий, не посчитав нужным признаваться, что гостит как раз на той самой вилле.

— Тогда поужинай с нами, — пригласил Кризофор, предлагая ему чашу с кисловатым и безвкусным вином, таким лёгким, что оно, скорее, походило на питьё для гладиаторов. Еда, увы, оказалась под стать вину: чечевичный суп с недоваренной пшеницей, пара луковиц в уксусе и на закуску очень твёрдая корка сыра.

Тем не менее Аврелий поел всё это с отличным аппетитом.

Скромный ужин скрасили лишь присутствие Фемисты да мудрые речи учителя, которые, к сожалению, часто прерывались педантичными рассуждениями Ничо.

Ариадна, сидевшая в конце стола, слушала разговоры, явно скучая, всякий раз долго и подозрительно изучала Аврелия, когда его взгляд задерживался на красавице ученице, что на самом деле происходило довольно часто.

— Многие люди возмущаются тем, что эпикурейские собрания открыты для женщин! — жаловался Кризофор.

— Мне кажется, это понятно, — заговорил Ничо, — наша доктрина предписывает остерегаться страстей… а женщины, известное дело, склонны поддаваться им.

— Не больше, чем мужчины, — возразил Аврелий.

— Нет, тут совсем другое дело! — заявил Ничо. — Женская душа стремится к накалу страстей и потому топит в нелепых толкованиях такую чисто телесную потребность, как соитие и рождение потомства.

— Чисто телесную? — с иронией переспросил Аврелий. — Ты хочешь сказать, что Троянская война началась из-за банального гимнастического упражнения?

— Почти, — подтвердил ученик. — Если бы мы и в самом деле сорвали с любви ложные покрывала, которыми она окутана, то избежали бы скорбных последствий: больше не стало бы никаких мучений, страданий, сражений, пылающих городов…

— И никаких илиад, одиссей, орестиад, — с улыбкой добавил сенатор.

— Эпикур утверждает: «Плотское соитие никогда не приносило пользу, уже хорошо, что не причиняло вреда», — процитировал Ничо, искоса глядя на Фемисту.

— Но он утверждает также: «Не порть имеющееся благо сожалением о том, чего тебе недостаёт», — с сарказмом возразил Публий Аврелий.

Ничо, задетый за живое, побледнел и вскочил на ноги, сжав кулаки с видом весьма далёким от спокойствия и невозмутимости эпикурейцев.

— Спокойно, спокойно! Давайте мирно разрешим ваш спор, — вмешался Кризофор. — Эпикур не проповедует никакой жертвенности. Он считает, что подавлять желания и инстинкты ещё хуже, чем любой ценой достигать наслаждения.

— «Счастье заключается в том, чтобы наслаждаться тем, что имеешь, вместо того, чтобы желать то, чего нет», — с волнением произнесла Фемиста.

Кулаки Ничо расслабились, но злое выражение не исчезло с его лица. Спустя некоторое время он попросил разрешения удалиться под предлогом, что завтра у него много работы.

В отсутствие заносчивого ученика Аврелий охотно засиделся допоздна, и уже ночью учитель проводил его, приглашая завтра прийти снова.

— Посвети ему дорогу, Фемиста, фуналии[74] не зажжены, — попросил он девушку, когда сенатор вышел на улицу.

Фемиста пошла впереди гостя, низко держа светильник.

Один на один ночью с очаровательной женщиной, сенатор сразу же оказался во власти пугающей моральной дилеммы: устоять пред искушением, рискуя, что позже пожалеет об этом, или уступить ему, чтобы избежать худших бед?

«Даже Эпикур не усомнился бы, как ему поступить», — сказал он себе, призывая всю свою наглость, чтобы взять на абордаж красавицу ученицу.

— Когда сможем увидеться наедине? — сразу спросил он.

— А что ты можешь предложить мне? — полушутя, полусерьёзно ответила она.

— Всё, что пожелаешь, — преувеличил Аврелий, привлекая её к себе.

— Ну тогда посмотрим… — проговорила она, будто задумавшись. — Что скажешь о золотом браслете, таком тяжёлом, что не поднять руку?

— Ты получишь его.

— А праздник на большой вилле по ту сторону реки?

— Начинай готовиться к нему, если хочешь.

— Я вижу, ты любишь шутить. Подожди, это не всё. Ещё ты должен принести мне ветку цветущей ежевики.

— Ветку цветущей… — Аврелий растерялся. — Но сейчас не сезон…

— Мне жаль, — рассмеялась женщина и высвободилась из объятия.

Мгновение спустя Аврелий увидел вдали затухающий светильник и расслышал удалявшиеся в темноте шаги.

Огорчённый, он быстро прошёл по центральным улицам Геркуланума и свернул к вилле. Дорога шла в полнейшем мраке, если не считать слабого факела на стене терм.

«В провинции рано ложатся спать», — рассудил сенатор, и Геркуланум внезапно показался ему скучным и печальным городом.

Вернувшись на виллу, патриций сразу же успокоил себя отличным ульбано, которое подал ему секретарь.

— Цветущая ежевика! — с раздражением произнёс он, отпив вина. — Я слишком поторопился, эта девушка не привыкла к подобным предложениям. В ней чувствуется что-то вроде стыдливой сдержанности, которую она старается спрятать за иронией…

Кастор весело рассмеялся.

— Уж не о Фемисте ли ты говоришь, ученице Кризофора?

— Да, а что? — удивился сенатор.

— Я был сегодня в одной таверне, в порту. Меня там не знают, и я рассчитывал общипать нескольких петухов с помощью моих особых игральных костей. Ну, ты ведь не хуже меня знаешь, как легко развязать язык игрокам…

— Ну и что?

— А то, что во время игры я завёл разговор об этой твоей компании философов и узнал кое-что интересное. Эта мегера Ариадна на самом деле намного моложе, чем выглядит. Она была невестой одного богатого человека в городе, но жених бросил её за несколько дней до свадьбы, и с тех пор она ненавидит весь мир. А Ничо служил управляющим у купцов Векониев, пока не украл из кассы крупную сумму. Проиграл деньги в кости и до сих пор работает, чтобы возместить им убытки.

— Ближе к делу! — потребовал помрачневший патриций.

— Ах да, о Фемисте, — продолжал коварный Кастор. — Когда она выступала с танцами, то была известна под именем Гликеры и не отказывалась развлечь гостей, как, впрочем, и принято у женщин, занимающихся этим благородным делом.

— Выходит, она проститутка? — не поверил Аврелий.

— А что тут удивительного? — ответил секретарь. — Ими были и некоторые ученицы Эпикура, среди них знаменитая Леонтина. Так или иначе, Фемиста никогда не опускалась до того, чтобы продаваться на улице или в борделе, а была на содержании Векониев. Поинтересуйся у своей стеснительной подружки, не помнит ли она про это, если, конечно, её врождённая скромность не помешает ей ответить тебе, — с усмешкой посоветовал Кастор, прежде чем удалиться.