Смерть куртизанки - Монтанари Данила Комастри - Страница 13

Как ни старался, ироничный патриций не мог представить этого сурового ревнителя нравственности в объятиях жеманной Коринны, которая хорошо усвоила наставления Овидия в поэме «О любви».

Суровый отец семейства жил в доме своих предков — в представительном солидном здании, обставленном со свойственным ему строгим вкусом.

Вместе с ним проживали двое его детей, Гай и Марция, а также зять Квинтилий, который, как утверждали злые языки, давно существовал исключительно за счёт своего свёкра.

В доме с фанатизмом блюли старинные традиции. Руфо относился к числу тех немногих патрициев, которые ещё принимали каждое утро приветствия от своих клиентов[34], приходивших выразить им почтение и получить в обмен на него классическую спортулу[35], по поводу скромности которой не уставали потом громко сетовать.

Бережливый сенатор выдавал своим клиентам лишь самое необходимое для жизни: хлеб, бобы, немного лука-порея, горстку бобовой муки. И только в редких случаях особо удачливые из них с удивлением обнаруживали в сумке вино.

И всё же, при том что их суждения и нравы совершенно расходились и молодой патриций развлекался, высмеивая назидания коллеги, за годы яростных словесных баталий Руфо завоевал у Аврелия уважение, какое тот редко питал к согражданам.

Дети, слуги, рабы и вольноотпущенники повиновались приказам Руфо как марионетки: теперь знаменитый полководец, осевший в городе, решительно командовал в своём доме с тем же напором, какой приобрёл в молодости на полях сражений.

И чтобы этот возродившийся Катон, перед которым опускали глаза даже члены императорской семьи, нашёптывал Коринне нежные слова, упрашивая принять его вечером?

Аврелий весьма сомневался в этом. Но мог и ошибаться, поскольку теперь уже стало совершенно обыденным делом иметь на содержании красивую женщину. И даже находились люди, известные своей несомненной импотенцией или бесстыдными склонностями, которые тратили огромные средства на роскошных куртизанок с одной-единственной целью — похвастаться богатством и высоким общественным положением, какого им удалось достичь.

Очаровательная любовница — это всё равно что дом со множеством мраморных статуй. В первую очередь она служила для того, чтобы ею восхищались друзья, и лишь потом для любовных утех. И, далёкие от угрызений совести, эти люди считали, что им есть чем гордиться.

Выходит, у Руфо тоже есть содержанка? Чтобы утверждать такое, надо бы получше узнать его.

И Аврелий решил, что завтра, встретив сенатора в курии, сделает всё возможное, чтобы завоевать его расположение и чаще встречаться с ним. Он понимал, что это будет нелёгкое предприятие.

IV

Облачённый в белоснежную тогу из тончайшей шерсти, украшенную латиклавом — широкой пурпурной лентой, обозначающей высокий ранг сенатора, Аврелий с подобающим видом недвижно сидел на своём месте в курии.

Отцы-основатели, от которых ещё совсем недавно зависела судьба Рима и мира, располагались полукругом, словно стая белых птиц, перед центральным креслом, в котором восседал окутанный длинной пурпурной туникой император Тиберий Клавдий Друз Нерон.

Божественному Клавдию было около шестидесяти лет, пятьдесят пять из которых он чуть ли не тайно прозябал в коридорах дворца, стараясь не привлекать опасного внимания членов своей могущественной семьи.

Хромой и робкий, заика, Клавдий был свидетелем того, как во главе империи сменяли друг друга герои, творившие историю Рима: Август, его двоюродный дед со своей женой Ливией, железной «матерью отечества» и его бабушкой по отцовской линии; Тиберий, брат его отца, и племянник Калигула — дегенерат, который своим безумием довёл государство почти до развала.

В те времена, когда заговоры, кинжалы и яд уничтожали одного за другим самых видных членов семьи Юлия Клавдия, человек, сидевший теперь на императорском троне, жил скромно, неизменно оставаясь в тени, словно кто-то отодвинул его в сторону.

Возможно, он и спасся от расправы лишь благодаря своим физическим недостаткам, которые превращали его в безопасного конкурента в борьбе за власть.

Таким образом, ему, единственному из семьи, удалось дожить до смерти безумного Калигулы, когда горстка преторианцев, убившая его сумасшедшего племянника, обнаружила Клавдия, что прятался за шторой в ожидании, пока минует опасность, и вопреки всем предположениям объявила его императором.

Сенат поспешил утвердить назначение, так как считал нового императора достаточно малодушным и трусливым, чтобы он позволил властной ассамблее манипулировать им.

Однако, едва надев пурпурную тогу, Клавдий сразу же показал отцам-сенаторам, что обладает светлым умом и редкостным здравомыслием, и приступил к выполнению трудной задачи — стал лично править Римом в мире и справедливости.

Аврелий уважал нового императора. Он понимал, что сенат теперь уже ничего не значит, и триста отцов-основателей, входящих в него и гордящихся своим могуществом, отныне могут делать только одно: покорно утверждать решения Клавдия, человека мягкого и снисходительного, а не страдающего манией величия и жаждой славы или, что ещё хуже, садиста, не насытившегося кровью и насилием.

Самое высокое в мире собрание в этот момент демонстрировало полное отсутствие дисциплины. Сенаторы в своих развевающихся тогах волновались и пылко спорили по поводу последнего декрета, который предложил Клавдий.

— Послушайте меня, отцы-основатели, мы же идём к народному восстанию! — восклицал старый Рутилий, который лишь недавно стал сенатором и был преисполнен энтузиазма неофита.

— Плебс не пощадит нас и поднимет мятеж, — вторил ему Тит Сабелий, сопровождая свои слова театральными жестами: ни для кого не было тайной, что бывшего квестора[36] поддерживали представители определённых неимущих слоёв, которым самим не удалось сделать политическую карьеру.

— Это безрассудное решение! Что станут есть бедняки, живущие в съёмных комнатах, где нет очагов для приготовления пищи? — задавался вопросом обеспокоенный Муций, тщетно стараясь заинтересовать кого-то своим суждением.

Клавдий и в самом деле предложил совершенно непопулярное новшество: закрыть большинство таверн, которые как грибы появлялись по всей Субуре и в Велабро — в самых бедных и нездоровых районах Рима.

По словам императора, эти заведения превратились в прибежище воров, беглых рабов и всякого рода преступников.

Большинство жителей покупало в этих притонах горячую пишу, колбасу и наскоро приготовленную пшеничную похлёбку, стоившие там очень дёшево. Как следствие, в десятки раз увеличилось число самодельных печей и жаровен, и в результате невероятно возросла опасность возгораний.

Специальные отряды пожарных днём и ночью тушили неожиданные всплески огня, а в этих кварталах они могли приобрести катастрофические масштабы, если учесть их перенаселённость и жуткое качество материалов, из которых строились многоэтажные дома.

Император с сожалением обратил внимание на то, что два века строительных спекуляций превратили Субуру и Велабро в самые настоящие осиные гнёзда, нагромождённые друг на друга, и если бы не защитные меры, то рано или поздно чудовищный пожар уничтожил бы весь город. Поэтому он потребовал, чтобы законодатели приняли эти первые и пока ещё недостаточные меры безопасности, которые, на его взгляд, теперь крайне необходимы.

— Вспомните, сенаторы, — сказал он, — несчастье, которое случилось во времена моего дяди Тиберия? От цирка огонь добрался до Авентинского холма, и даже дома, расположенные там, которые, казалось, были вне всякой опасности, вспыхнули в один миг, словно факелы. Нанесённый ущерб оказался неслыханным, не говоря уже о человеческих жизнях. Было уничтожено много богатых домов и ещё больше народных кварталов. Мой дядя выделил из своих личных сбережений в помощь бездомным сто миллионов сестерциев. На общественные средства он восстановил храм Августа и сцену театра Помпея. Представьте, каких огромных размеров может достигнуть подобная беда, например, в Субуре, и позаботьтесь о сегодняшнем Риме.