Клювы - Кабир Максим - Страница 9

— В русском языке — шесть падежей, а в украинском и чешском — семь. Пятый падеж — это вокатив, падеж звательный. В русском сохранились его отголоски: «отче», «старче». Твое имя склоняется на чешском, так же, как и у нас — «Оксано́». А «Корней» заканчивается на «й», и по чешским правилам грамматики «й» считается мягкой шипящей буквой. После нее идет «и», получается «Корнейи».

— Как же сложно.

— Не сложнее, чем иностранцам учить русский.

— Я торможу на местоимениях «мой», «моя», «мое».

— «Мой» будет «муй», а «моя» и «мое» одинаково — «мо́е»…

Оксана готова была провести с ним пару часов. И не ради Василисы.

— Знакомься: Бабушка Догма.

— Кто?

Он окинул жестом бродяжку, спящую на лавке у поликлиники.

— Я ее так прозвал. Главная достопримечательность улицы.

— Ты всем клички придумываешь?

— Каюсь.

— А мне придумал?

— Ш…

— Что?!

— Шпи…

— Ах ты ж! — Она ущипнула его за плечо.

— …лька! Ай-ай-ай!

— Достал с этими шпильками!

Бомжиха проснулась, заворчала, подгребая под себя пакеты.

— Ну вот, разбудили Бабушку Догму. Кстати, здесь я живу.

«А совпадение ли, — подумала Оксана, — что ты, жук, повел меня мимо своего дома?»

— Улица Украинская? Серьезно?

— Я не выбирал!

«Хорошо, — послала Оксана телепатический сигнал, — пригласи меня в гости. Это лучше, чем торчать у песочницы одной».

Поразительно, он услышал ее.

— В холодильнике есть вино.

— Что за намеки?

— Просто… если честно, не хочется расставаться.

Она посмотрела в его глаза-хамелеоны, зеленые или голубые в зависимости от освещения; сейчас — зеленые. И растаяла.

— Чешское вино? — скривилась она.

— Испанское! Дешевое, но вкусное. Шеф подогнал. Можно откупорить и пить на скамейке.

— Возле бабушки… как ее?

— Догмы. Она подвинется. Или прогуляемся в Гавличковы сады.

— Я замерзла, — призналась Оксана. Помешкала, изучая дом. — Я снимаю квартиру вдвоем с подружкой, Василисой. В данный момент она кувыркается со своим любовником. И меня не ждет. Так что я принимаю твое приглашение.

— Хочешь — ночуй у меня. Я лягу на диване.

— Ты это брось! — строго сказала Оксана. — Полчаса, и я пойду.

Полчаса растянулись на три. Вино закончилось, они пили вишневый сок и грызли кедровые орехи. Болтали обо всем, от фильмов до детских страхов. В половине первого она встрепенулась:

— Как поздно, блин!

А Корней повторно предложил ночлег.

— Мало ли кто шатается по улицам в такое время.

— Мы не на Салтовке[3], хитрец.

— И все же. Я лягу на диване, кровать — твоя.

Она заколебалась:

— Без всяких?..

— Слово чести.

Как просто оказалось ее уговорить!

«Отлично ты себя зарекомендовываешь…» — вздохнула Оксана.

Горячие струи массировали утомившееся за день тело. Она намыливалась, мечтательно улыбаясь.

И услышала сквозь шум воды металлическое цоканье — так шарики в беспокойных руках стучат друг о друга и шуршат.

Оксана крутнулась на скользкой эмали.

Ваня стоял позади нее, перебирая свинцовые мячи, свои игрушки. Душевая занавеска фильтровала свет лампочки, отчего лицо Вани отливало синевой. Остекленевшие буркала сверлили девушку. Рот был приоткрыт.

— Шлюха.

— Тебя здесь нет… — прошептала Оксана.

— Грязная шлюха.

— Тебя нет!

Она зажмурилась, посчитала до пяти. Снова открыла глаза. Мираж исчез. По кафелю текли крупные капли. Прошлое не в первый раз прорывалось сквозь возведенные стены крепости — являлось яркими образами, почти галлюцинациями.

«Нервы, — подумала Оксана, отплевываясь от воды, — нервы и алкоголь».

Она вытерлась насухо вафельным полотенцем. Осмотрела себя в зеркале. Приподняла груди, втянула живот, повертелась.

«А что? Весьма и весьма. Я достойна встречаться с нормальным мужчиной, а не психом, страдающим от военного синдрома».

Она выдавила на палец завиток мятной пасты, почистила зубы. Надела предоставленную Корнеем футболку. Подол достигал колен. Вполне скромно.

Корней уже лег на диван и выключил люстру. В темноте мерцал его мобильник и мигала гирлянда, оторачивающая дверцы гардероба. Оксана прошлепала к кровати, быстро нырнула под одеяло.

— Спокойной ночи.

— Добрых снов, — сказал он с другого конца комнаты.

Дисплей телефона погас. Она ждала, что Корней заговорит еще, но он лишь скрипнул диванными пружинами, устраиваясь поудобнее.

«Так много места!» — Оксана раскинулась, измеряя ширину кровати.

Прислушалась к тишине. Спать на чужой постели было непривычно, но и койка в съемной каморе казалась ей чужой.

«Порядочный», — поставила она галочку.

«Заботливый», — добавила, различив графин с водой у кровати.

Она перевернулась, подсунула ладони под затылок. Лампочки сияли, вмонтированные в шкаф. На дверцах была запечатлена мощенная булыжником улица. Старинные дома, запертые ставни. Камни темнели от влаги.

Оксана рассматривала фотопечать слипающимися глазами.

Что сказал бы Ваня, узнай, что она ночует под одной крышей с мужчиной? Злился бы? Вся его злость, вся ревность заключались в том, чтобы оцепенеть и раскачиваться, привстав на цыпочки, как долбаный маятник. Лишь когда речь шла о запачканной скатерти или крупице пыли, он выходил из себя и плевался слюной.

Оксана зевнула.

В квартире пахло озоном.

Тук-тук-тук.

Кто-то шагал по булыжной улице, вниз, в реальный мир: долговязый силуэт появился меж зданий на дверцах гардероба. Его тень выпала из фотографии, будто извивающийся язык чудовища.

Человек приосанился и прыгнул в комнату.

Снаружи (2): Мадрид

Кеннет Солт, тридцати семи лет от роду, был пьян. Не мертвецки, но достаточно, чтобы ронять путеводитель и, фотографируя конную статую, обрезать Филиппу Пятому голову.

Иберийские владыки разбрелись по скверу, поджали известняковые губы. Эта земля хранила память о дивных вещах, таких, например, как страшный пожар, уничтоживший королевский дворец. Здесь выступал перед фалангистами и простыми смертными каудильо Франко, здесь пел великий кастрат Фаринелли. Земля выкинет из памяти Кеннета Солта с его аляповатой рубашкой и самодовольной белозубой ухмылкой.

А Солт икал и ощущал какую-то щемящую преданность монархии.

Еще бокальчик вина. Не помешает.

Достаточно налюбовавшись красотами Пласа-де-Ориенте, он решил отправляться на покой.

Вечер перетек в ночь. Необычайно яркая луна взошла над Мадридом.

Солт пружинисто шагал, напевая немудреную мелодию.

Белые такси припарковались у летнего кафе на Аррьета. Солт ввалился в салон «тойоты», случайно пихнул водителя локтем.

— Saludo! Como estas?[4] Пасио дель Прадо, por favor[5].

Загудел мотор, машина тронулась с места.

Загорелый таксист вежливо улыбался пассажиру.

— Америка! — Солт хлопнул себя по груди. — Сан-Франциско!

— О, — сказал таксист.

— Его основали испанцы. Так что я, считай, тоже испанец.

— Да, — кивнул таксист.

— Я впервые в вашей стране, си? Me encanta… мне нравится ваша архитектура. И перевернутый вопросительный знак.

Водитель кивал.

— Я был на Гран-Виа, си? И в картинной галерее. Я хотел увидеть Дали, си?

Не найдя в глазах таксиста понимания, он повысил голос:

— Дали, художник!

— О, Сальвадор Дали!

— Да! — обрадовался Солт. — Гений!

Таксист не был разговорчив, и пыл американца угас. Он замолчал, глядя на проносящиеся за окнами фонтаны. В желудке плескалось вино. Он снова икнул. Голова опустилась. Отяжелели веки.

Солту приснилась голая женщина, лежащая на камнях. Огромный гранат, из которого выныривала рыба. Два свирепых тигра статично замерли в воздухе, а на горизонте окаменел монументальный слон с длинными и тонкими лапами.