Клювы - Кабир Максим - Страница 56

— Десятое.

— Десятое, — повторила Яна, не прекращая гладить его по щекам. — Лунное Дитя искало человека, который вскоре уничтожит все живое на Земле. Солнечного Короля.

Словно раскаленный гвоздь впился в мозг Филипа.

— Корнея?

— И снова верно. Ему нужен Корней. Единственный, защищенный от сил Луны. И, лишь усыпив всех, можно было выявить цель.

— Но Корней никому не грозит.

— Осознанно — нет. Но свет внутри него — червь, способный сожрать планету. И вот почему я научила тебя не спать.

— Погоди… — Филип отстранился, но Яна пылко прильнула к нему.

— Ты должен помешать Солнечному Королю. Убей его, мой мальчик, и мир проснется. Судьба человечества на чашах весов.

— Чашах весов? — хмурясь, переспросил Филип.

— Да!

— «Родина на чаше весов». «Честь на чаше весов». Слова из арсенала моего отца. Яну они страшно бесили.

— Я — Яна! Не время придираться к словам. Сегодня в одиннадцать часов Солнечный Король придет к маятнику. Там все началось, и там закончится. — Филип высвободился из объятий. — Ты прикипел к пареньку, я понимаю. И он ни в чем не виноват. Но воспринимай его как опухоль. Ты обязан. Исцели мир! Верни все, как было.

— Нет! — отчеканил Филип.

Серебряные полумесяцы вспыхнули гневно в зрачках жены.

«Эта тварь не Яна, — подумал Филип, пятясь. — Она использует память о Яне, чтобы добиться своего».

— Ты смеешь мне перечить?!

Серебро залило глаза. За веками горели две луны. В их липком свете лицо женщины посерело и удлинилось.

Филип ринулся к крыльцу. На бегу подобрал топор. Заскрипели половицы, он встал в боевую стойку возле спальни.

Он видел дверной проем. Колышущуюся снаружи темень, хотя до сумерек было далеко.

— Мне… перечить? — Голос булькал из-под толщи вод.

Рыжие отростки вползли в дом. Потрогали косяки, петли и притолоку. Уцепились щупальцами спрута за дверную коробку. Существо вошло в коридор. Босые ступни скользили над полом, руки потянулись к Филипу. Из неровных порезов прорастали локоны. Волосы кишели вокруг мокрой свалявшейся массой. Текли из опустевших глазниц. Платье разлезлось, обнажив истлевшую плоть в мелких дырах: ячеистые соты пчел.

«Маскарад! — Филип занес топор. — Не верь ничему!»

— Ты изменил мне… — прошипела мертвячка.

Заслонка печи распахнулась, и из недр поползли волосы и заиграла музыка. Ритм-энд-блюз. House of The Rising Sun группы The Animals.

— Ты трахал ту тощую наркоманку, — промолвила разлагающаяся гадость.

Волосы волокли ее к Филипу, ближе и ближе. По подбородку сочился ил вперемешку с клочьями шерсти. Белесые жуки роились в черной пасти, на языке, на черных собачьих деснах.

— Я ненавижу тебя! — заорала мертвячка. — Я презираю тебя!

В памяти Яна обернулась, махнув пологом своих прекрасных кудрей, и тихо сказала:

— Я люблю тебя.

— А я люблю тебя.

Филип ударил топором. Металлическое полотно рассекло надвое костистую морду. Раздался треск рвущегося холста. Музыка заглохла, будто магнитофон зажевал пленку. Призрак рассыпался, став горстью волос и осенних листьев, которые вымело за порог сквозняком.

Филип, задыхаясь, прислонился к стене.

Сердце пробовало открепиться от незримых ниточек, соединяющих его с телом, и упорхнуть на волю.

— Раз, два, три, — считал он, — четыре, пять, шесть.

За спиной Камила улыбнулась во сне и потерлась носом о наволочку.

6.4

Бабушка Догма снова заняла свой пост. Невидящими глазами таращилась в небо.

Украинская улица внешне не пострадала от ракшасов, а грузная старуха возле поликлиники усиливала обманчивое впечатление. Что заставило ее прийти сюда, притопать из супермаркета? Память о любимой лавочке?

Корней припарковал внедорожник у дома. Лампочка бензобака мигала, но мародерствующая Камила предусмотрительно запаслась топливом. В багажнике плескалась соляркой канистра. Он хлопнул дверцами.

Бабушка Догма зашевелилась, принюхалась.

— Не вставайте! — Корней поднял руку, чтобы свет озарил слепые глаза старухи. Бабушка Догма завалилась на спинку лавки, приняла свою обычную позу для сна. Забормотала.

Он напряг слух и разобрал в мычании спящего человека:

— Ночью… кормит птенцов… слабеет…

Словно заблудившиеся в лабиринте души взывали к нему с просьбой о помощи или мести.

Корней отворил подъездную дверь.

Дядя Женя уполз с площадки — багровые потеки вывели на задний двор. Сосед скорчился под мусорным контейнером. И мертвый он продолжал сжимать нож и таращиться в небо. Смерть наступила от потери крови — асфальт был выкрашен красно-коричневым. Утешало лишь то, что дядя Женя не осознал момент перехода.

— Я же мог вас спасти, — сказал Корней, — соорудить шину, перебинтовать.

«Тогда, — напомнил голос разума, — погибла бы Оксана».

Замкнутый круг.

Корней попытался закрыть соседу глаза, но плоть окоченела, веки не поддались.

Так и остался дядя Женя изучать в посмертном состоянии облака.

Хотелось лечь рядом и рыдать, но в клокочущем свете Корней отыскал силы, чтобы добраться до этажа.

В коридоре зажглась и с хлопком перегорела лампочка. Он покинул квартиру позавчера, но, казалось, прошла целая вечность. Недоеденные орехи ждали на столе. В холодильнике скис борщ. Корней очистил от обертки шоколадный батончик, надкусил.

Горящие люди падали с моста на паром и ползли, пачкая сажей и ошметками горелой кожи палубу.

Корней едва успел добежать до унитаза. Его вырвало нугой, орехами и желудочным соком.

Слезы капали на ободок.

Он включил душ и долго намыливался под струями.

В семнадцать лет он написал рассказ, победивший на областном конкурсе. Сочинил под впечатлениями от первой любви и от сборника Ричарда Матесона. Называлась новелла «Временно исполняющий обязанности». Важный бородатый прозаик вручил лауреату статуэтку, крылатую Нику (отчим сломал ее, когда искал заначку в книжном шкафу).

Лучшим подарком был бы комплимент от мамы, но, прочтя семистраничный текст, она сухо заметила, что рассказ мрачный и глупый.

«Литература не приносит денег! — бросила она, прежде чем навсегда завершить любые литературные беседы с сыном. — Займись чем-то полезным».

Он внял совету. Больше не писал.

Но зачем-то хранил рукопись. Она ассоциировалась еще и с Маринкой. Бывшая подружка хвалила слог и предлагала Корнею сесть за роман.

Рассказ, понравившийся Маринке (и сонным членам конкурсного жюри), был о выборе.

Корней, не одеваясь, лег на застеленную постель. Здесь в субботу спала Оксана.

Как же далеко она теперь! Дальше дачи Альберта, дальше известных ему географических точек. Под чуждыми звездами и летящими кометами, в стране вечного сна.

Корней закурил последнюю сигарету и зажмурился.

Он вспоминал свой мрачный и глупый рассказ, восстанавливал по предложению. Словно читал его вслух Оксане.

До конца Катиной пары оставалось полчаса, и Дима Бахтин пыхтел над учебником по педагогике. Он пририсовывал рога Сухомлинскому, мысленно смиряясь с тем, что грядущая сессия станет для него последней. Родители явно переоценили интеллект сына, «поступив» его на географический факультет.

Дима тщательно вырисовывал свиной пятачок, когда появился этот парень.

— Простите, что отвлекаю, — сказал незнакомый молодой человек. Первый или второй курс. — Не могли бы вы уделить мне минутку внимания?

Дима оторвался от своих художеств.

Незнакомец был худым, угловатым, имел непримечательное лицо и серьезные проблемы с кожей. Щеки и нос покрывали разноцветные прыщи, от фиолетовых и красных до белых, готовых вот-вот лопнуть.

Как многие прыщавые юнцы, он носил длинные волосы, собранные сзади в засаленный хвостик.

— Чего? — спросил Дима.

Обычно такие вот тощие ребята избегали крепкого спортивного Бахтина, но данный экземпляр смотрел на него открыто и без опасений.