Клювы - Кабир Максим - Страница 50

Он оторвал Оксану от пола, она обвила его ногами.

— Я буду любить тебя, — сказала она на ухо. — Наяву и во сне.

Ее глаза косили, когда она смотрела так близко, и знание об этой особенности, детали, обезоруживало и окрыляло.

А он держал ее — не над дощатым занозистым настилом, а над пропастью, над ревущим апокалипсисом — и не отпускал.

— Мне стыдно, — произнесла Оксана у костра.

Фигуры Филипа и Камилы исчезли в темноте. Ночь гудела насекомыми, плескалась и вскрикивала припозднившейся птицей.

— За что?

— За то, что мне хорошо сейчас. Так страшно, как не было никогда. Но и хорошо.

— И мне, — признался он.

— Мы ужасные, да? Я не знаю, что случилось с моими родителями. Жива ли Василиса. Люди горели на корабле. Расстреляли дядю Альберта. Я убила одного… Но я не думаю о нем как о человеке. А что дальше? Я не вижу ничего. — Она пошевелила длинными пальцами над костром. — Но в этой ловушке, в этой чехарде кошмаров я умудрилась влюбиться.

— Послушай же и мою историю.

— Слушаю.

Она прильнула к нему — Корней поцеловал в уголок рта.

— Вот и вся история.

— Мне нравится.

Оксана провела рукой по его небритой щеке. Полноценная борода у Корнея не росла. Так, пушок, три волосинки.

— Бог, который послал тебя, — хороший Бог.

«Ты опять за свое?!» — взмолился он мысленно.

— Мне почему-то кажется, что этот Бог не успел натворить ничего дурного. Он не был безмолвным свидетелем концлагерей, геноцидов и войн. Наверное, он недавно возник и вообще не причастен к созданию людей.

— Что же он создал тогда?

— Тебя.

— Нас лепили разные божества?

— Получается, так.

— Ты придумываешь нового Бога. Так они и рождаются.

— Как дети… — прошептала Оксана.

— Я хочу рассказать тебе кое-что. — Корней палкой поворошил угли. — О моей божественной сущности. В интернате со мной учился парнишка — Миша Бродский. Мы не то чтобы дружили, но изредка общались на почве книг. Оба прочли «Дюну» Фрэнка Герберта и делились впечатлениями. Тихий безобидный Мишка. — Корней будто увидел в пламени субтильную фигурку: всклокоченные лохмы, книга под мышкой. — И был другой парень, Паша Дымченко, Дым. Он не читал Герберта. Однажды Дым и его приятели поймали меня в старой котельной. Раздели, изваляли в грязи. Они хотели, чтобы я доказал, что я не еврей. Плюнул в Мишку Бродского. И…

Оксана всхрапнула под плечом.

— Ты слушаешь?

Тишина.

Ужас впился в желудок жалами ос.

— Оксана?

Он сгреб ее в охапку. Безвольно качнулась голова.

— Ты что удумала?

— Прости, — пробормотала она, — мне нужно поспать.

Он ударил ее по щеке. Глаза не открылись.

— Пять минуток…

Корней подхватил худенькое тело:

— Борись!

— Нет…

Пляж был близко. Он втащил ее в озеро, не ощущая холода. Принялся умывать. Она не реагировала.

— Не бросай меня! — вскрикнул Корней и окунул Оксану в воду.

Поднял, окунул, поднял.

Она смотрела на него немигающим взглядом. Струйки сбегали по лицу. Зрачки расширились. Не Оксану (Оксану!), а ракшаса (врешь!) сжимал он в объятиях.

— Бог… — прошелестела спящая девушка.

Тонкие руки вцепились Корнею в горло. Но боль — всеобъемлющую боль — причинила не их слабая хватка. Не ногти, царапающие кадык. Боль лилась из сердца, как лава из вулкана.

Корней притиснул Оксану к груди и накрыл пятерней ее остекленевшие глаза.

Пятерня полыхнула огнем.

Мир озарился ярчайшей вспышкой.

Свет пробил толщу темных вод и достал до дна.

А затем погас.

Корней очутился в каменном саду.

В сердцевине лабиринта.

Он узнал это место, хотя никогда не заходил дальше первого кольца. Хотя сам сад изменился: он вырос, как растут откормленные чудовища.

С площади захудалого провинциального городка Херсонской области сад переместился… куда? На другую планету? Двухметровые плиты смыкались боками, каждый следующий круг был выше и шире, создавалось впечатление, что Корней находится на арене амфитеатра, а камни — это скамьи.

Над лабиринтом раскинулся небесный полог, шатер, инкрустированный созвездиями, расчерченный хвостатыми кометами. Созвездия напоминали птенцов с распахнутыми клювами. Кометы — червей, которых жуткие птенцы ловили на лету.

Поразительно, однако страха Корней не испытывал. Лишь тревогу и желание поскорее покинуть этот подвешенный в космосе мирок.

На площадке, огороженной плитами, лежала Оксана. Он заметил ее в последнюю очередь и бросился к распростертому телу. Оксана была обнажена, она определенно спала. Облачко пара формировалось у посиневших губ. Кожу покрывал иней — он замуровал веки, посеребрил волосы, расползся белой плесенью, уродливым гримом, вторгся даже в распахнутый рот, окутав десны, зубы, язык.

«Нужно вынести ее отсюда».

Что-то подсказывало: за пределом лабиринта плоть отогреется. Оксана оживет.

Он поднял ее на руки, практически невесомую, шершавую, будто кипа бумаг. От холода покалывало пальцы.

— Не бойся… — прошептал Корней, направляясь к прорехе между скособоченными камнями. В плитах зияли отверстия. Виднелись полустертые надписи с именами и датами.

«Альберт, — прочел Корней. — Вилма».

Чья-то тень промелькнула в бойницах. Блеснули круглые очки и белоснежные зубы.

Корней шагнул в проем и оказался в узком коридоре.

И здесь он был не один: на зеленом от лишайника бетоне стояли три коленопреклоненные фигуры. Соловьевы: директор издательства, его супруга Алиса и милая дочурка. Они молились камню, испещренному письменами. Корней изумился, догадавшись, что на граните высечено расписание трамваев.

— Коль, — обратился Корней к начальнику.

Соловьев оставался безучастным. Но его жена прошипела:

— Мы спим!

И оскалилась.

Кто-то прошагал по соседнему коридору.

Корней протиснулся мимо Соловьевых.

Проход разветвлялся. Корней выбрал маршрут интуитивно. Мысли о письменах (трамваи шли в Прагу с Луны) выветрились. Пробоину в стене сторожил Анатолий Анатольевич Грач, учитель химии. Он поигрывал телескопической указкой и ухмылялся:

— Две ночи. У вас есть две ночи, чтобы вернуться в класс.

Болезненно заныл мочевой пузырь. На мгновение каменный сад стал закоулками интерната. Корней почуял запах сырости, котельной, казенного белья.

Поддерживая ношу левой рукой, он выпростал правую и перехватил занесенную для удара указку. С легкостью вырвал ее — сухо хрустнуло запястье учителя. Корней хлестнул указкой по осклабившейся физиономии. Грач рассыпался комьями спрессованной пыли и паутины. Корней чихнул.

— Будь здоров.

Он никак не ожидал услышать этот голос под колючими чужими звездами.

Маринка прислонилась к надгробию и ковыряла ногтем вросшие в камень ракушки.

— Как ты сюда попала?

«Не разговаривай с ними, Корь», — шепнул внутренний голос.

— Я искала тебя.

«Не разговаривай!»

— Зачем?

Маринка улыбнулась — очаровательная, как прежде. Забытое чувство колыхнулось в груди. Будто мышка пробежала по сердцу.

— Потому, что мы созданы друг для друга, помнишь? Мы — две половинки целого.

— Это было давно.

— Неправда. Мы ошиблись. Но любую ошибку можно исправить. Кто она тебе? — Маринка с презрением взглянула на оледеневшую Оксану. — Ты ничего о ней не знаешь. У вас нет общих интересов. Вас объединило горе, вы расстанетесь, как только наступит рассвет. Ты любишь меня — до сих пор.

— Нет, — сказал он. — Не люблю.

Маринка издала полный ненависти стон. Из дыры в камне таращился выпученный глаз.

Корней боком вошел в пробоину, обернулся — вместо Маринки у камня отиралась Бабушка Догма.

— Мое, мое, мое! — каркала она в спину.

Лабиринт не заканчивался. В четвертом кольце пожилой японец чертил мелом формулы на плите. В седьмом сидел человек, чье лицо маскировала фотография смеющейся Оксаны. В череп бедняги был вкручен толстый шуруп, он и удерживал снимок. Человек был бос. По обрубку ступни Корней угадал бывшего сожителя Оксаны.