Клювы - Кабир Максим - Страница 4

— Меня зовут Филип, я лучший в Праге художник! Если мы победим, ты поцелуешь меня?

Морщинка на лбу (как он любил потом эту морщинку!) разгладилась. Улыбнулись задорно глаза.

Девушка сказала:

— Мы уже победили, глупый.

Встав на цыпочки, она прижалась губами к его пересохшим губам. То не был французский поцелуй, но не был и поцелуй сестринский. Что-то среднее; так целуются накануне краха эпохи.

Она взяла его за руку, и они вместе выкрикивали имена, которые больше не имели для Филипа никакого значения.

Ее звали Яна, она переводила на чешский поэзию сюрреалистов. Позже, познакомившись с будущей невесткой, отец скажет, что она «девка», проститутка, а Филип даст отцу пощечину и на десятилетие оборвет связь с ним.

Яна была старше Филипа на пять лет.

Читала наизусть странные стихи Бретона и Десноса. Они пили вино из горла и занимались сексом во дворе-колодце заколоченного дома. Там громоздилась какая-то рухлядь, кушетки, кресла. От холода соски крошечных Яниных грудок превращались в камушки, в окаменевшие виноградины. Веснушчатые предплечья пахли парным молоком, а лоно — дымом и океаном. Он припадал к огненным зарослям, чтобы языком собрать смолянистый нектар.

И, разумеется, он рисовал ее — одетую и нагую, сидящую на пианино с широко раздвинутыми ногами. Идущую по парку, танцующую, молодую, стареющую.

Политика ушла из сросшихся жизней и не возвращалась впредь. Им было чем себя увлечь, помимо Дубчека и Гавела, помимо телевизора и выборов.

Они поженились в девяностом. Абсолютную идиллию нарушало отсутствие детей. Под рыжими прядями маскировался шнурок шрама. В двадцать Яне удалили из мозга опухоль. Она заново научилась говорить, писать, читать. При операции был затронут мозжечок — врачи предостерегали, что роды могут вызвать рецидив, хотя в случае с кесаревым сечением опасность снижалась.

Филип запретил жене рисковать.

Девяностые они провели в путешествиях: Испания, Франция, Алжир. Его картины выставлялись в галереях, она переводила для больших издательств.

Порой ночью Филип пробуждался от неизбывного страха, что Яна — лишь счастливый сон, что она ускользнула от него, утонула в толпе демонстрантов. Но Яна посапывала рядом, он обнимал ее и утыкался носом в волосы (поседевшие местами).

Он растолстел и облысел.

— Мальчик… — говорила она ему ласково.

Двадцать лет.

А в две тысячи девятом, за год до фарфоровой свадьбы, Яна тайно сняла номер в роскошной гостинице, выпила бокал совиньона, набрала ванну, включила The Animals и вспорола бритвой вены от запястья до локтя.

Ряженый в костюме смерти промаршировал по мосту.

Чертовы недели пришли не сразу — но, придя единожды, сказали, что станут регулярными гостями вдовца.

Карандаш чиркнул по бумаге и сломался, оставив жирную точку. Филип вздрогнул, выронил лист; рисунок спланировал на брусчатку. Улыбка кореянки стремительно завяла. Девушка взвилась, защебетала возмущенно. Заахали ее подружки.

В голову влез дурацкий образ: он, Филип, — апостол Иуда Фаддей, его окружают и вот-вот забьют дубинами язычники. Памятник мученику нравился Филипу больше других скульптур на Карловом мосту. Иуда покровительствовал безнадежным делам, и его часто путали с тезкой-предателем Искариотом.

Филип поднял руки в примирительном жесте: не нужно платить, простите!

Коллега Гинек, бросив пейзажи, семенил на подмогу:

— Девочки, не шумите! Творец всегда прав…

Гинек запнулся, глянув на оброненный листок.

То, что задумывалось как шарж, реализовалось в виде ужасной скалящейся морды, и будь Филип проклят, если он помнил, как рисовал щучьи зубы в кривой щели рта.

2.2

Скорая помощь пронеслась, вереща, по направлению к Нусельскому мосту, известному также как мост Самоубийц. Более двух сотен человек прыгнули с его перил в сорокаметровую бездну, став кляксой на асфальте или потеком на камнях мелкой речушки.

Когда Корней впервые путешествовал по стране, его поезд совершил экстренную остановку — какая-то женщина сиганула под колеса. Он удивлялся: почему люди кончают с собой в благополучной Чехии?

Пожив здесь, он частично избавился от наивно-восторженных шор (как и всякое государство, это имело и недостатки, и уродливые стороны), но не перестал любить Прагу любовью пылкого мальчишки. Он и родился двадцать восьмого сентября — в День чешской государственности. Такое вот пророческое совпадение.

Маринка предпочитала морской отдых: валяться на пляжах, а не карабкаться по холмам с навьюченными рюкзаками. Она ныла, натерев мозоль, а Корней злился. Уже тогда холодок пробежал между ними; он заглядывал в глаза Маринки, прикрытые солнцезащитными очками, только для того, чтобы увидеть свое отражение в стеклах.

Поездка должна была укрепить разболтавшиеся отношения. Они продержались еще год, готовились к свадьбе, ругались, мирились. Разбрелись, как пресловутые корабли. Маринка вышла замуж за коллегу. Корней эмигрировал, реализовал мечту.

Жизнь продолжалась.

В офисе пахло свежим кофе.

Коля Соловьев поедал картошку-фри.

— Здоровый завтрак, шеф?

Соловьев заурчал, похлопал себя по выпирающему животу.

Они познакомились в Днепре пару лет назад. Колина жена Алиса обучала Корнея азам чешского языка. Милая интеллигентная семья, поклонники джаза и классической литературы. Очаровательная дочурка-дошкольница. Соловьевы вскоре переехали за границу, на историческую родину Алисы, но поддерживали с Корнеем связь по вайберу. Пройдя через все круги бюрократической волокиты, Коля открыл в Праге издательство. И сразу предложил Корнею вакансию. А тот сразу согласился.

И как теперь не верить в судьбу?

Соловьев смахнул крошки с бороды, которую отрастил, войдя в возраст Христа.

— Угощайся.

— Спасибо.

Корней выудил из коробки картофельную соломку.

Офис купался в солнечных лучах. Молодое издательство состояло из двух работников. Соловьева и Туранцева.

Бóльшую часть комнаты занимал полупромышленный принтер, способный печатать что угодно, от наклеек и визиток до книг. В его тени расположились ламинатор, переплетчик, скобосшиватель. И смахивающий на футуристическую гильотину польский резак. Корней (его профессия официально называлась grafik) в совершенстве владел программами вроде Corel Draw и Adobe Photoshop, но пользоваться типографической техникой учился с нуля.

— Ну и ночка у меня сегодня была, — сказал Соловьев. — Малая кричала во сне, перепугала нас. Потом кошмары до утра мучили. Ты снился, кстати.

— О, это действительно кошмар.

— Кошмар — что я тебя убил во сне.

— Убил? Как? За что?

— За что — неведомо. А «как» — самое интересное. Я твою голову засунул под это лезвие.

— Мило. — Корней взглянул на резак, чей нож без труда кромсал пятьсот листов ксероксной бумаги за раз. — Знаешь, — сказал он, — некоторые племена Амазонки ставят знак равенства между сном и бодрствованием. Если им приснилось, например, что сосед украл у них свинью, они могут потребовать возместить ущерб в реальности.

— Существуй мы по таким правилам, мои сны привели бы нас с Алисой к разводу.

Корней улыбнулся, усаживаясь за компьютер.

— Тебе правда-правда не снятся сны? — спросил Соловьев.

— Крест даю.

С отрочества Корней думал, каково это — видеть в своей голове картинки. Летать, как птаха, разговаривать с мертвыми, даже трахаться. Он представлял, что, заснув, люди попадают в кинотеатр и следят за разворачивающимся на экранах фильмом. Конечно, он иногда завидовал человечеству, награжденному ночными грезами. Его сон был семичасовым беспамятством. Зато он был уверен, что не встретит субъектов из прошлого и во сне.

— Может, ты просто забываешь? — предположил Соловьев. — Сны снятся всем, включая слепых от рождения. Они снятся мышам и голубям!

— Рад за вас. Но мои ночи чисты от непрошеных образов. Я хочу отдыхать, а не галлюцинировать. Вчера на Надражи Вршовице какой-то наркоман терся лицом об асфальт. Само собой, он бы приснился мне, — Корней щелкнул пальцами, — не будь мой мозг защищен от мусора.