Темная сторона - Гелприн Майкл - Страница 4

– Давай, гадина, – шепчу я, – давай, возьми меня.

Вертолет пронзает оболочку и оказывается внутри капсулы. Секунду-другую он еще летит по инерции, затем задирает нос, с треском разламывается фюзеляж, вертолет камнем обрушивается вниз и вспыхивает. Мгновением позже его судьбу разделяет второй. Обстрел прекращается.

– Что, взяли? – кричу я. – Взяли, да? Хрен вам, свиньи! Так будет с каждым!

Встаю и бреду к землянке. Напарникам не повезло – обоих накрыло прямым попаданием, в месиве земли, травы и человеческих ошметков, где Клаус, где Вилли, не разобрать.

Вход в землянку завален. Разгребаю пробку, расшвыривая кровавые комья тесаком. Проползаю внутрь и сажусь на пол, привалившись спиной к опорному столбу.

Я заставляю себя мобилизоваться. Надо осмыслить случившееся и сделать выводы. Итак, снаружи никакой оболочки не видать. И капсулы не видать, и того, что внутри нее. По словам гостей, снаружи виден обычный лесной ландшафт, который на самом деле – недостижимый мираж. О нашем существовании догадаться невозможно, а значит, сегодняшний обстрел – лишь бессмысленная акция от непонимания и отчаяния – глупая месть неизвестно кому или чему. Эффективность акции для тех, кто снаружи, – нулевая. Точнее – минусовая, с учетом гибели вертолетов. Следовательно, нас должны оставить в покое.

Наперекор моим выкладкам, обстрел внезапно возобновляется. С четверть часа сижу, скорчившись, лихорадочно пытаясь уговорить себя, что плевать – пускай убивают, не впервой. Уговорить не удается, а потом мина взрывается прямо над головой и земляной свод рушится на меня. Я барахтаюсь, пытаясь выползти из-под искореженной кровли, задыхаюсь, стону от бессилия, земля забивает рот. Идиот, кретин, который не догадался вовремя застрелиться. Мне страшно. Больно! Мне не хватает воздуха. Сознание оставляет меня…

Прихожу в себя, вскидываюсь, озираюсь по сторонам. Тело разламывается от боли, словно меня избили до полусмерти. Шпарит в лицо равнодушное солнце. Земля разворочена, к извечному запаху гнилых листьев примешивается смрад от гари. У южной окраины еще дымятся останки вертолетов. Лес наполовину повален, на месте землянки – щетинящаяся обломками бревен и досок дыра.

Превозмогая боль, встаю на колени и внезапно вижу появившегося из овражка и бегущего ко мне человека. Вглядываюсь, ошалеваю от изумления. Это девушка лет двадцати пяти, светловолосая, сероглазая, одетая в неимоверно рваное тряпье. Я не успеваю понять, как и откуда здесь появилась гостья.

– Вы живы? – бросается ко мне девушка. – Боже, какое счастье, что я успела вас вытащить! Я так и думала, я знала, что не одна. Все эти годы только и надеялась, что когда-нибудь… Что кто-нибудь…

Она падает передо мной на колени, прижимается головой к груди, тонкие руки обнимают меня за шею. Ковшик с ручейной водой катится по земле, расплескивая капли.

– Я Лиза, – сквозь слезы причитает девушка. – Елизавета Сидоренко, медсестра. Как вас зовут? Вы из отряда Егорова, да? Я никогда вас раньше не видела.

Я держу ее за плечи, прижимаю к себе и не знаю, что сказать в ответ. Я уже понял, кто она и откуда. Но будь я проклят, если понимаю, что мне с ней делать. Поворачиваю голову влево. Так и есть – в оболочке зияет рваная дыра. Непрозрачный участок на востоке расколот взрывом. Пуповина капсулы развязалась. Лиза не гостья. Она такая же, как и мы. Только с другой стороны фронта семидесятилетней давности.

– Меня… – мямлю я. – Меня зовут… – проклятый акцент.

Лиза неловко целует меня в шею. Ее слезы обжигают мне кожу.

– Георгий, – нахожусь я. – Георгий Штилевич, поляк, уроженец Кракова. Я был в плену, бежал. Воевал в отряде Егорова. Старший штуце… старший капрал.

– Боже, как же я счастлива…

Она расстегивает на мне рубаху. Я пытаюсь помочь ей освободиться от тряпья, у меня не получается, у меня руки ходуном ходят.

Мы падаем на распаренную солнцем, развороченную, нашпигованную осколками землю. Я держу ее за узкие белокожие плечи и врываюсь, вторгаюсь, вколачиваюсь в нее. Я забыл, как это бывает с женщиной. Забыл, будь все проклято, как бывает, когда берешь женщину не силой, а потому, что она твоя. Когда же это было со мной в последний раз?.. В университете, еще до войны, осенью. Грета только поступила, а я учился на третьем курсе. Берлинское серое небо сочилось дождем, а мы… Я не додумываю. Прошлое и настоящее, капсула и метеорит, гости и спецназовцы, мерзавец Клаус и подлец Вилли исчезают вдруг, и остаемся только мы вдвоем. Я и она. Партизанская медсестра Лиза и старший капрал Войска польского Георгий, и я не хочу, не могу, не желаю знать, кто я на самом деле такой.

Мы засыпаем, обнявшись. Я держу ее. Крепко, так крепко, как то, что удержать невозможно. Мы пробуждаемся, опять сливаемся воедино и засыпаем вновь.

– Лиза, – шепчу я сквозь сон. – Лизхен. Элизабет.

Когда мы, наконец, приходим в себя, разрытая, распаханная взрывами земля уже запеклась на солнце. Я беру Лизу за руку, мы бредем к восточной окраине. Ее капсула совсем крошечная – полсотни шагов в диаметре, не больше.

– Как же ты тут? – растерянно спрашиваю я. – Как же ты тут была одна?

– Да так, – шепчет Лиза. – Сначала сходила с ума, потом привыкла. Голодала. Представляешь, у меня и оружия-то никакого нет. Аптечка, сухой паек на три дня и второй том «Графа Монте-Кристо». Я его наизусть теперь знаю. И все. Даже нитки с иголкой нет, – смущенно добавляет она.

– А гости? – вырывается у меня. – Ну, люди снаружи.

У Лизы на глазах опять появляются слезы.

– Это самое страшное, – едва слышно произносит она. – Когда умираешь не одна, а рядом с кем-то, кто навсегда. Знаешь, Георг… прости, можно я буду так тебя называть?

Я сглатываю слюну.

– Да, конечно. Меня так и звали… друзья.

– Знаешь, однажды ко мне забрели дети. Двое мальчишек и девочка. Заблудились в лесу. Им было лет по тринадцать. Как же я тогда мечтала умереть раньше них.

Я молчу. Мы бы сожрали этих детей. Деликатесное, нежное мясо…

Мы возвращаемся. Я обнимаю Лизу за плечи. Внезапно она спотыкается, шарахается назад. Из жухлой травы прорастает человеческая ступня в армейском ботинке.

– Что это?!

Проклятье! Это Клаус. То, что от него осталось. Даже мертвый, этот подлец сумел нагадить мне.

– Вертолетчик, – выдыхаю я. – Это осталось от вертолетчика. Они же хотели расстрелять нас сверху.

– Нас?

– Нас с тобой.

Меня корежит. Привлекаю Лизу к себе. Что же делать, мучительно думаю я. Цикл закончится, и она все узнает. Увидит этих ублюдков – Клауса и Вилли. Поймет. Надо рассказать, как все начиналось. Как я противился этим скотам, как не хотел, не желал казнить и поедать людей. Как Клаус однажды расстрелял меня за то, что отказался убивать старика. Я не виноват, что стал таким же, как они, так получилось, вопреки моей воле, вопреки самой сущности. Я признаюсь во всем – и она поверит. Обещаю, что никогда больше, клятву дам! Кроме меня, у нее никого нет и не будет. И другого выхода нет, только поверить мне.

Я не могу. Я трушу, страшусь, меня колотит от ужаса, стоит только представить, что она узнает. Ведь я… Наверное, я люблю ее. Будь же все проклято!

– Иди ко мне.

Она опускается на коленки. Я беру ее сзади, как тех трех в сто девяностом цикле, под прицелом Клауса. Исступленно вколачиваюсь в нее, грубость и нежность мешаются во мне, производя вместе нечто запредельное и немыслимое.

– Георг! Ге-орг!

Я не успеваю среагировать. И увернуться не успеваю тоже. Гадюка летит на меня с земли, подобно развернувшейся в ленту стальной пружине. Ядовитые зубы впиваются мне в глазницу, я заваливаюсь навзничь, хриплю, катаюсь по земле. Отрываю змею от себя, отшвыриваю в сторону. Я ничего больше не вижу, боль беснуется во мне, не дает думать, не дает даже сказать то, что я должен, обязан сказать сейчас.

– Георг! – с ужасом кричит Лиза. – Георг, родной, боже милостивый…

– Постой, – хриплю я. – Подожди.

То, что я должен сказать, сильнее страха, сильнее боли. Яд проникает в меня, туманит мозг, но я собираю воедино все, что во мне еще есть.