Местечко Сегельфосс - Гамсун Кнут - Страница 6

Когда Нильс-сапожник притаскивался к ней в кухню с веником, сделанным для барыни, или с починенным детским башмачком, фру Раш подсаживалась к нему, угощала, говорила о старых временах и расспрашивала, как живется в Америке его сыну. И даже мысль-то о переселении в Америку пришла как раз этой странной фру Раш, но, к сожалению, денег тогда она не могла дать —всего несколько крон, двадцать крон, которые она урвала из своего хозяйства, приписывая в течение многих месяцев к подаваемым мужу счетам. И чудная барыня чуть не плакала, давая Нильсу-сапожнику эти двадцать крон для сына, эти гроши для сына, и вся покраснела от того, что их так мало. «Но вот, – сказала фру Раш, – здесь есть еще, это деньги на весь билет, они от молодого Виллаца, – сказала она, – от Виллаца Хольмсена, понимаешь?» И фру Раш рассказала, как она написала молодому Виллацу, – он был далеко, жил в большом свете, давал концерты, тешил людей музыкой и был знаменитостью. Так вот она ему написала и получила все, что просила, и даже больше. «Денег? – ответил молодой Виллац.– С удовольствием!» Точь-в-точь, как в свое время его отец, когда к нему приходили и о чем-нибудь просили. Ах, помещики Хольмсен, вот это были господа! И сын такой же, две капли воды, как его родители. Нынче летом он приедет домой и долго проживет в своем большом доме.

Фру Раш необычайно взволнована и с воодушевлением разговаривает с Нильсом– сапожником, не обращая внимания на то, что ее служанки все слышат. Но все время она сидит точно на булавках и просит Нильса-сапожника поскорее съесть бутерброды и кусок пирога, чтобы ей поскорее убрать со стола, потому что незачем оставлять беспорядок. Потом она уходит на минутку в кладовую и, вернувшись, спрашивает Нильса-сапожника, не возьмет ли он починить и другой детский башмачок; она уложила его в большой пакет, чтоб – говорит – не так легко было его потерять.

Когда Нильс-сапожник стоит у дверей с пакетом под мышкой, фру Раш как будто успокаивается и начинает расспрашивать:

– Ну, как же тебе, все-таки, живется? Ведь ты не очень тепло одет по такому морозу?

– Одет? – повторяет Нильс-сапожник, и шутит, и смеется всем своим сморщенным лицом, потому что сыт.– Я не люблю напяливать на себя лишнюю одежду. А кроме того, я бегу так шибко, что морозу меня не догнать. Ха-ха, вот так я делаю, – говорит Нильс-сапожник.

Фру Раш спрашивает:

– А ты ничего не получал от сына?

– Как же, – отвечает Нильс, – только все больше письма. Должно быть, у него самого не так-то уж густо. Но я рад, что ему живется так замечательно.

– И ты никогда не получал ничего, кроме писем?

– Как же, карточку.

– И ничего больше?

– Н-нет. Но он обещал прислать в следующий раз. Он пишет так крупно и четко, – легко читать. Он подписывается «Нельсон».

– Ах, был бы жив лейтенант! – говорит фру Раш и сжимает руки.– Он бы научил твоего сына писать так, что еще легче было бы читать!

На это Нильс-сапожник ничего не отвечает, но, когда он благодарит и собирается уходить, фру Раш говорит, что попросит молодого Виллаца написать в Америку этому сыну, этому Нельсону. И тогда Нильс-сапожник, ослепленный этим американским сыном, которому живется так замечательно, отвечает:

– Да нет, может, ему и самому не так-то легко. Если на то пошло – по карточке я вижу, что он здоров и у него есть все, что нужно по части платья, и часы, и все такое. Он пишет, что собирается приехать домой. И я уж как– нибудь дождусь его приезда. Покорно благодарю за угощение!

– Приходи опять поскорее, – говорит фру Раш.

По уходе Нильса-сапожника она отводит душу со служанками: уж она бы проучила этого американского барина, этого Нельсона! Ведь это лопнуть можно! Очень разжиреет худой отец от карточки! Но подожди, пусть только приедет молодой Виллац!

И тут она вспоминает, что пора ей наконец заглянуть в Сегельфосс, в поместье, она пойдет сейчас, – все откладывала день за днем, а теперь надо это сделать сию минуту.

– Принесите мне пальто, Флорина! И не забудьте, девочки, сходите без меня кто-нибудь в лавку за кофе.

Добрая же эта фру Раш, – она обещала молодому Виллацу заглядывать кое– когда на его усадьбу и решила это сделать. Хозяйничала у него молоденькая Полина, славная девушка; под началом у нее было несколько работниц, а, кроме того, там жил Мартин-работник, он следил за полевым хозяйством и командовал лопарем Петтером и другими рабочими. Фру Раш всегда находила в имении полный порядок, но весной и осенью производила самолично ревизию серебра. Она так решила. Во-первых, это была ее обязанность, раз она обещала, а во-вторых – и серебро-то стоило того, чтобы его посмотреть! Ах господи, какие блюда, миски с позолоченными ручками, вазы для печенья, подносы, жбаны, ножи с кабаньими головами на ручках, рукомойники из серебра в комнатах барина и барыни! И всюду – ни одного местечка, где не было бы роскоши и великолепия, – картины, мраморные статуи, золоченые люстры, резные ларцы.

Фру Раш вся кипит, она со временем своего девичества сохранила неистребимое почтение ко всему, относящемуся к имению, – такого, как там, не было нигде, даже перила на двух парадных лестницах – «не знаю, из чего они сделаны, – говорила она, – но они блестят, как золото». И когда однажды она прочитала в газете про золотой сервиз у какого-то князя, она сказала своим служанкам на кухне:

– В имении у нас был сервиз, который никогда не употреблялся.

– Золотой? – спросили девушки.

– Не скажу, чтоб золотой, – отвечала фру Раш, – но, во всяком случае, серебряный. Мы никогда его не употребляли, потому что он был ужасно дорогой. Его никогда не вынимали, он лежал всегда запакованный. Подумать только, тарелок на двадцать четыре персоны?

– Серебряные тарелки? – вскричали девушки. А фру Раш отвечала:

– Вот, серебряные они или золотые, я хорошенько не знаю, но ясно помню, что один раз видела двадцать четыре тарелки!

Ну, да фру Раш, наверное, преувеличивала и врала, – она была в хорошем настроении. Оттого, придя в Сегельфосс и увидев Полину, она приступила к делу весело и крикнула:

– Вот пришел инспектор производить ревизию! А Полина отвечает:

– Это очень хорошо, потому что Мартин-работник получил письмо.

– Он приедет?

– Приедет скоро. И вы скажите нам, что надо сделать.

Сказать было вовсе не так просто, – надо было хорошенько обсудить. У молодого Виллаца, кроме главного дома, были две комнаты на кирпичном заводе, где под конец жизни ютился его отец. Где же теперь поселится сын? И там, и здесь комнаты стояли нетронутыми, со всей мебелью.

– А он не пишет, где думает жить? Послушай, Полина, надо здесь все убрать! Ты думаешь, такой человек, как он, может жить где-нибудь, кроме главного дома? Убери комнаты его отца, комнаты лейтенанта, всю северную половину, знаешь? Пойдем, посмотрим!

Обе женщины пошли. Воспоминания неслись навстречу фру Раш из каждой комнаты; она суетилась и отдавала приказания, как в былые дни, таскала за собой Полину, указывала, двигала стулья. Они прошли в будуар барыни; здесь тоже надо все осмотреть, обмести пыль, выколотить подушки и выстирать гардины. Взялись за серебро. «0-о!»-сказала фру Раш и упала на стул. Время шло, обе женщины с головой погрузились в свое занятие; они все глубже и глубже зарывались в груду серебра, вынимали предметы и опять их укладывали, сидели, держа на коленях большие серебряные сосуды. А теперь ларец, с виду такой простой и незначительный, хотя и на золоченых львиных ножках, – они никогда хорошенько не смотрели, что находится в его глубоких недрах, – скорее, ключ! Ну-да, опять серебро в вате, но старинное и особенное серебро, ажурные вещи, сервиз. Полина вынимала футляр за футляром, сверток за свертком; на самом дне был ящик, – вынимай и его, Полина, давай сюда весь ящик! Но ящик был страшно тяжелый, и, когда его вынули, в нем оказалось две дюжины серебряных тарелок.

Фру Раш подскочила на стуле. То, что она сама считала почти сном, выдумкой, родившейся в ее душе, – оказалось действительностью.