Местечко Сегельфосс - Гамсун Кнут - Страница 4

– Ты ведь сам знаешь, Ларс, да и ты тоже, Оле Иоган, что я исполню свою работу и несу свое бремя. Но когда он поступает, как тиран или, скажем, как рабовладелец, то я не из таковских, чтоб молчать. Пусть он это попомнит! Потому что, – или я скажу ему, что думаю прямо в глаза, или он не услышит от меня ни звука.

– Да, – сказал Ларс Мануэльсен.– Что это я хотел сказать? Известно кому– нибудь, чего это ради Теодор из Буа подает сигналы?

Конрад обиделся, – он полагал, что сумеет поддержать интерес к себе еще на порядочное время. И он пошел прочь, прошел мимо Бертеля из Сагвика, мимо велосипедов, которые мимоходом осмотрел, и остановился у группы, затягивавшей мешки.

А Оле Иоган тяжело плюхнулся на мучной мешок, так что от него пошел столбом дым. Свинья! О, да ведь это все равно, – немножко больше или немножко меньше муки на его платье, – какая разница? Оно и раньше состояло из материи и муки, на нем и раньше были корки из теста.

– Чего ради он подает сигналы? – повторил Оле Иоган.– Я спросил его, зачем он морозит человека на сигнальном холме? А он, Теодор-то, ответил: «В положенное время узнается».

– Да, такой ответ как раз подстать его поведению и складу, – с досадой говорит Ларс Мануэльсен.

Оле Иоган встал и для начала стащил с себя куртку; но любопытство его так велико, что парализует его.

– Если б я мог догадаться! – сказал он.– Ты что думаешь, Ларс?

– Пожалуй, опять одни выдумки и хвастовство Теодора.

Оле Иоган сказал:

– А знаешь, что я думаю, Ларс? Я думаю, что это опять не что иное, как выдумки и хвастовство этого Теодора. Наплевать на него!

Но таким способом они сами лишали себя интересного приключения и опустошали себе душу. Оле Иоган все никак не мог взяться за дело и вдруг сказал:

– А что, если это принц шведского короля?

– Едет к нам на охоту!

– Разве что так!

Тогда Оле Иоган пришел в необычное возбуждение, снова напялил на себя куртку и сказал:

– Пойдем, послушаем, что скажут Аслак и другие. Так шло время. Эти люди работали мозгами на свой образец и по-своему питали свои сердца. И им тоже мерещились чудные видения, когда они заглядывали в страну фантазии.

А работа стояла.

Подойдя к Аслаку и остальным рабочим, они снова прослушали историю о храброй отповеди поденщика, о том, что в стране, слава богу, есть закон и право. И память Конрада не притупилась; наоборот, она обострилась, он припомнил теперь, что бросил слово «рабовладелец» помещику прямо в лицо да еще прибавил: масон. Шестеро взрослых мужчин стояли и слушали седьмого. Работа не подвигалась.

Вот они – современные рабочие, разъезжающие на велосипедах и щеголяющие в пиджаках с болтающимися часовыми цепочками, закаленные борцы, прибегающие к прессе. У всех у них были свои мнения. Они знали себе цену, да в сущности они и имели цену, потому что их было много. Куда денутся остальные без них? И что они смогут против них? Капиталисты, судный день близится?

Оле Иоган попробовал преподнести свою великую сенсацию: о человеке на сигнальном холме. Нет, Аслак и другие ничего не знали, они были закалены в борьбе, у них не было даже фантазии, они снова вернулись к делу Конрада. О, это дело Конрада, чего оно стоило, как могло утолить человеческое сердце!

Тогда Оле Иоган одновременно, и разочаровался, и оскорбился, чувство долга внезапно вспыхнуло в нем, он величественно зашагал на свое место к своей работе, снимая на ходу куртку, и крикнул через плечо поденщику:

– Ну, иди, что ли, Конрад, да живей, сию же минуту! Ларс Мануэльсен пошел прочь.

– Если услышишь что, приди к нам рассказать! – крикнул ему вдогонку Оле Иоган, «Очень-то мне это нужно!» – подумал про себя Ларс Мануэльсен.– «Эти старые приятели не помнят, чей я отец», – думал он. Он пошел вниз, ощупывая на ходу свою куртку.

Корнелиус все еще стоял на сигнальном холме и таращился на море. Внизу, в Буа, у мелочной лавки, царило то же оживление, что и каждый день: покупатели и зрители, дети и собаки, рабочие, таскавшие ящики и тюки, таскавшие товары в большую сельскую лавку для продажи в розницу.

И как это из таких мелочей могла вырасти такая громада!

ГЛАВА II

То же самое строение, в котором старик Пер из Буа начал свою маленькую мелочную торговлю, но увеличенное и расширенное вдвое. Это сделал Теодор.

Наверху, в мезанине, лежал сам Пер из Буа и никак не мог умереть. Поразительно, до чего он был живуч, хотя парализованная сторона у него порядком высохла, так что получилась женская рука и женская нога, вместо его прежних солидных конечностей. Умереть? Разумеется. Но не сейчас, не раньше времени! Люди издалека могли судить о его ежедневном нежелании умирать; он лежал в кровати и стучал в пол палкой, когда ему что-нибудь было нужно, стучал часто, оглушительно и вмешивался во все происходящее. Он и лежал-то всегда в жилетке, для того чтобы хоть верхняя часть туловища не совсем была прикована к постели. Но все же это был дряхлый и безнадежный паралитик, заросший бородой и с белыми косичками на затылке. Летом, в теплые дни, его выносили наружу, и тогда он испытывал большое удовольствие, наблюдая движение перед своей мелочной лавкой. Зимою же, в короткие дни, он не читал, лежа, газеты или собрание проповедей, – для этого керосин был слишком дорог, – а лежал впотьмах и слушал далеко, за милю от земли, пение лебедей, и это было жуткое пение, на которое он отзывался невольным стоном. Ветер словно швырял железные листы, церковные флюгера вертелись, большие ворота скрипели на петлях: у – у! И какого черта так кричат дикие птицы? Ведь никто их не трогает!

Но в летние светлые ночи Пер из Буа опять становился другим, – он лежал, и строил планы, и ворочал делами. О, это были детские забавы, сущая чепуха. Он полагал, что торговля и оборот ведутся в наши дни точь-в-точь так, как в его времена, только что все стало немножко крупнее. Он все еще верил в такой товар, как постные баранки, которые купеческие яхты привозили из Бергена в пустых бочонках и гробах. Он верил в гвозди, много ящиков с толстыми трех– и четырех-дюймовыми гвоздями, в мятные лепешки для школьников, в бумажные воротнички и манишки, – кому это теперь нужно! Пер из Буа был человек старинного склада, идиотски бережливый, выше всякой меры осторожный и упрямый мелочник. Ну да. Но бог знает, – может быть, лежа и торгуя ненаходящими спроса товарами, он знал, что делает и даже как будто обманывал кого-то. Кого? Себя самого или других, но кого-то обманывал. Он родился для того, чтоб менять и торговать, и его неистребимый талант к этим занятиям вел его все дальше и дальше; он давно уже миновал двусмысленность, перешагнул изощренный обман, и теперь, пожалуй, совершил полный круг, добрался до изнанки: он играл в обманывание. Коварный и смешной человек.

Он постучал палкой в пол. Наконец пришла его жена; он велел позвать Теодора, а когда жена продолжала стоять, не торопясь исполнить приказание, он повторил свои слова очень кратко. Он не разговаривает с женой без особой надобности и никогда не смотрит на нее, потому что она представляется ему козой в образе человека.

– Это смотря по тому, есть ли у Теодора время, – говорит она.

– Пусть Теодор придет сейчас же! – кричит Пер из Буа.

Но Теодор шел или не шел, в зависимости от времени и охоты. Если отцу приходилось ждать слишком долго, он посылал новых гонцов, и слова его были еще грознее. Ведь вот, старый упрямец и до сих пор имел некоторую власть, не говоря уже о том, что все дело велось от его имени и под фирмой П. Иенсен. Теодор и посейчас еще не отваживался являться к отцу в полном параде, а обычно прятал свои перстни в жилетный карман. Так сделал он и на этот раз.

Он останавливается у постели и, из прежнего уважения не садится на стул.

– Ты не мог прийти, когда я стучал? – говорит отец.

– Я был в погребе, – отвечает сын.

– Не верю. У нас есть спички?

– Спички? Как же.

– Цена на них не поднимается?