Весло Харона - Алейников Дмитрий Александрович - Страница 3

Болтать с абстрактными пользователями глобальной сети, которых компьютер представлял в виде собачьих голов, было неинтересно: ни выпить с ними, ни в баню сходить. Единственной отдушиной оказались шахматы. Когда-то Кирьянов даже имел разряд и теперь, не краснея, мог вызвать на поединок неизвестного абонента. Психологически играть с живым человеком, конечно, приятнее, потому особой радости компьютерные шахматы не приносили: ни подтрунить над противником, ни обсудить ход, ни порадоваться победе, наслаждаясь сконфуженным видом поверженного игрока. Но все равно это было забавно, и пан Штуровский проводил за шахматными партиями по десять часов в день. Преимущество такой игры заключалось в том, что можно было играть с любым количеством людей любое количество партий, а в случае необходимости тайм-аута просто отключаться на нужное время. Правда, подобные тактические фортели выкидывали и противники, беспардонно прерывавшие партию, чтобы вернуться к ней через пару дней.

В этот день Кирьянов играл с тремя соперниками. Играли без ограничения во времени, так что в ожидании ответного хода Алексей Владимирович успевал полазить по прочим приложениям и ознакомиться с новостями.

Когда первая из партий неспешно переходила в эндшпиль, на легальный адрес пана Штуровского поступило сообщение. Неизвестный любитель древней игры предлагал пану участие в турнире пользователей сети. Для этого требовалось лишь подтвердить свое желание участвовать и подождать конца недели, когда закончится регистрация участников и пройдет жеребьевка. В качестве приза предлагалась возможность бесплатно пользоваться тремя базами из прилагавшегося списка. Базы, представлявшие собой по большей части коллекции порнографических открыток, Кирьянова не особенно интересовали, но момент состязательности привлек его внимание. В конце концов, так возникало хотя бы подобие азарта. И какая разница, играть просто так или участвовать в турнире? Щелчок клавиши — и подтверждение отправилось в недра компьютерной вселенной господину Хьюго Рону, организатору турнира.

Ольга долго мечтала об этом дне. Она часто представляла себе, как выйдет из ворот колонии и зашагает по покрытому месивом грязного снега тротуару. Именно по этому месиву, проеденному солью до самого асфальта, ибо в колонии такого не было. Дороги к клубу, столовой, к куме тщательно расчищались, остальные маршруты проходили по тропам, и утоптанный, спрессованный сапогами наст поскрипывал, пружиня и отталкивая, словно протестуя против черного сапога, безжалостно попирающего тысячелетнее белоснежное совершенство.

Впрочем, грезам этим не суждено было осуществиться. Навеянные кадрами из иностранных фильмов, которые крутили в клубе раз в неделю, они оказались безнадежно далеки от лишенной романтического флера действительности. Во-первых, до ближайшей деревни было почти семь километров, так что, выйдя из ворот, человек обнаруживал, что стоит, можно сказать, в чистом поле и, напротив, надо благодарить судьбу, если дорога чистая. Во-вторых, и Делон, и Депардье, и этот поляк из «Ва-банка» прекрасно знали, куда им идти. Ольга же понятия не имела, куда пойдет, оказавшись на свободе. Окончательно уничтожил все эти снежные фантазии тот радостный на первый взгляд факт, что Ольга Климова была освобождена досрочно — в августе.

Конечно, она радовалась, что откинулась, то есть освободилась, но… Но все ее планы на жизнь после колонии были связаны с Валей Коптевой, Валькой Копец, чей срок истекал в мае. Кантоваться где-то в любом случае пришлось бы, но одно дело три месяца и весной, а другое — восемь месяцев, когда три из них — зима.

Можно, конечно, попробовать сунуться домой или к каким-нибудь родственникам, но тут без мазы. За шесть с половиной лет никто из них не напомнил о себе, не ответил ни строчкой на сотни Олиных писем. Отец держал свое слово: Оля для них умерла. Они не желали выслушать ее, разобраться, понять. Они ей не верили. Решение суда было для них истиной в последней инстанции, а попытки девушки оправдаться, объяснить, что она ни в чем не виновата, — уловками двуличной мерзавки. Сначала это неверие самых родных на свете людей ранило больнее всего. Потом боль притупилась, постепенно уступив место чисто практическим соображениям насчет устройства после ходки. Потом… Потом Оля перестала писать. Колония, поначалу едва не сломав, в итоге закалила ее, выковав в ней стержень, выискав и взрастив множество незнакомых дотоле качеств и чувств. Одно из них — гордость — запретило ей писать, приказав забыть всех, для кого она умерла. И она забыла. Правда, что без них делать, ни гордость, ни какое другое чувство не могли подсказать ей столь же уверенно, но это было уже делом вторым…

Теперь ей, прошедшей школу колонии строгого режима, предстояло держать экзамен в мире, который подчас оказывался еще более жестоким и суровым, особенно к тем, кто предъявлял его вассалам справку об освобождении вместо паспорта. Единственное, чем смогла помочь ей пока Валька, так это договориться, чтобы ее подбросила до города машина, привозившая в колонию продукты. Так что в каком-то смысле Оля вышла на свободу именно так, как хотела: ступив из тюремной машины сразу на пыльный асфальт вольного города.

Минимум денег, немного еды в сумке и справка об освобождении. Это было все, с чем Ольге предстояло отправиться в мир, где не водили строем на обед и — раз в неделю — в баню, не загоняли на ночь в барак. От всего этого она была точно так же свободна, как и от колючки, шконок и вертухаев. Иногда детей учат плавать, просто бросая в воду, и многие считают, что это негуманно. Для девушки судьба приготовила более сложное испытание. Но она не сомневалась, что выживет, как-нибудь перезимует и дождется Вальку, а там… А там все пойдет по плану.

Теперь же надо было куда-то идти. Куда-то… Состояние, когда ты предоставлен сам себе, пьянило и пугало одновременно. Давай, девочка, это же то, о чем ты так долго мечтала. Получила — и пользуйся!

Сплюнув на тротуар, Ольга растерла плевок старой, с чужой ноги кроссовкой, взъерошила начавшие отрастать огненно-рыжие волосы и не спеша зашагала по улице, стараясь, чтобы походка ее как можно меньше походила на строевой шаг. Перво-наперво нужно было привыкнуть к этому чувству, этому состоянию — свобода.

— Ну что?

— Все то же. Не отвечает. — Парень за компьютером пожал плечами и, обернувшись к стоявшим у него за спиной двоим мужчинам, вопросительно посмотрел на них.

— А он точно получил сообщение?

— Естественно. — Парень ткнул пальцем в экран, указывая на нечто, подтверждавшее его слова.

Мужчины явно не поняли, на что он показал, но не подали виду. Тот, что постарше, мрачно кивнул.

— А ошибка исключена? Может, он получил, но не прочел?

Парень вздохнул:

— Да не ответит он. Завязал. От него с девяносто первого года ни слуху ни духу. — Он защелкал мышью, вызывая на экран накопившиеся за шесть лет безответные послания. — Вот, смотрите…

— Да чего смотреть?! — неожиданно взорвался тот, что помоложе. — Я что, фраер, в натуре? Если Быков не его работа, то я муравей в подтяжках! Нагреб, козел, бабок — и в кусты…

— Что ты орешь-то? — Первый мужчина повернулся к приятелю. — Спокойнее надо, Котя. Солиднее.

— Солиднее… — проворчал тот. — Чего мы возимся с этим Хероном, Насоныч? Что там за дела такие? Нормальных мужиков, что ли, нет? Без всей этой муры?

— Есть нормальные. Без муры и вообще без мозгов. Только если хоть кто-то унюхает, что Бобра замочили, то его братья будут копать, пока не докопаются. Будешь жить всю жизнь на пороховой бочке и в сортир ходить с миноискателем и в бронежилете.

— А с Хароном, значит, не унюхают?

— С Хароном не унюхают. На то он и Харон. Ладно. — Насоныч решил прекратить диспут и обратился к парню у компьютера: — Если он ответит, сразу мне на мобильный. В любое время.