Весло Харона - Алейников Дмитрий Александрович - Страница 24

— Почему с двумя?

— Потому что если мы пообещаем всех, то это будет и много, и слишком явное вранье. Кроме того, у меня уже есть на прицеле один Женька Зыков. Бригадир, прикрывающий бобровскую семейку. А еще есть Максим Андросов, его приятель, сдавший его на днях со всеми потрохами. Думаю, что долго он теперь все равно не проживет.

— Да, Насоныч, ловко! Так, может, тогда завязывать с этой девкой?

— Не кипятись, Котя. Пусть Вадим ее готовит. — Насоныч посмотрел на инструктора. — Лучшего варианта и сам Харон не придумает, а если бы мы ей и заплатили, то все равно меньше, чем содрал бы этот козел. Да и времени уже не осталось. После «Пелло» дадут нам ребята прикурить.

— Так на фига он нам нужен?

— Он нам нужен затем, Котя, что, как только завалится Бобр, сразу всплывет тот, кто за ним стоит. А стоит за ним или какой-нибудь вор, или какой-нибудь силовик в вышитых погонах. Вот тут нам уже девочкой-психопаткой не обойтись. Так что нужно подумать, как же через нашу Оленьку разговорить Харона. — Насоныч расплылся в улыбке. — Девочки-то у нас какие замечательные! Одна просто родилась, чтобы хлопнуть Бобра, другая — медиум, с богами общается. Прелесть!

— Так, может, — Вадим кивнул на компьютер, — самим выйти на Харона? Подпишемся этим размером и…

— Вадим, — покачал головой Насоныч, — ты меня порой просто поражаешь. Ты, конечно, большой специалист в своей области, но, бывает, садишься на такой лаже, что просто больно смотреть.

— То есть? — Инструктор нахмурился.

— То есть нет шапок у зечек. Платки им выдают. Полушерстяные. На три года. Я узнаю, вдруг размер платка — это новый прикол, но, скорее всего, Харон будет проверять, кто с ним болтает покруче. Кстати, как ты себе представляешь разговор? Это опять я, ваша Оля, только теперь мне нужны совсем другие люди? Не звучит. Тем более что сама девка ему не нужна. Его заинтересовали те четверо. И вполне вероятно, что, потянув за эту ниточку, мы узнаем, кто же такой наш греческий бог-перевозчик.

— Значит, сейчас ничего не будем делать? — Котя поднялся со стула.

— Будем готовить свой «вариант Омега». Смотрел? — спросил Насоныч Вадима. — Хороший фильм, хоть и про войну. Ладно, еще вопросы есть?

— Я хотел спросить. У вас промелькнуло: «Если бы мы заплатили…»

— Вывод правильный, — кивнул Котя. — Ее «случайно» примочат на месте.

— А…? — Вадим посмотрел на дверь.

— А Олю мы пока бережем и сдуваем пылинки. Она теперь наша радистка. Без нее нам никак. — Насоныч погрозил инструктору пальцем. — Бди!

— Понял.

— А что касается бабок, то тут несколько проще. Бабки мы платим вперед. Она ведь, по нашему договору, сразу рвет когти. Так что денежки будут лежать здесь, у нашей радистки. А потом мы их заберем обратно. Это ведь неплохо?

— Да уж, — согласился Вадим.

Никто не удивился, когда Хильда решила ехать в Москву и поступать на факультет психологии. Никто не удивился, но никто не одобрил. Ни родители, ни друзья. Дело даже не в том, что конкурс был немыслимым. Что ж вы хотите — Москва! В армию Хильде не идти — можно съездить, попытать счастья, а на следующий год поступить в Риге. А чего бы и не попытать счастья с двумя-то четверками? Шансы неплохие.

Нет, никто не удивился. Но никто не пришел в восторг. Во-первых, было вполне естественное нежелание расставаться с дочерью, внучкой, подругой. Уедет черт-те куда и будет залетать в родные края только на летние каникулы в перерывах между трудовыми отрядами и картошкой. Во-вторых, Хильда собиралась ехать не куда-нибудь, но в Москву, к русским. Она будет жить среди них, говорить на их языке, делить с ними их пустой, пористый хлеб и магазинную колбасу, сваренную из неведомых зверей и подсобных материалов.

Но вслух никто ничего такого особенного не говорил, тем более что и так всем было все ясно. Но даже если бы на дверь им прибили какую-нибудь красную бяку с красноречивой подписью, то Хильду это не остановило бы.

Она не хуже других знала, где и как живет и что ее ждет здесь лет через десять-двадцать. Она не собиралась проверять точность своего прогноза. Хороший немецкий, неплохой английский и диплом психиатра — вот три кита, на которых она уплывет туда, где улицы моют с мылом, а за майку с портретом Сталлоне не исключают из комсомола. Которого там нет. Хочешь — слушаешь Кобзона, хочешь — Озборна, и никто не строчит на тебя по этому поводу доносов.

Так что в смысле планов на жизнь Хильда не сильно отличалась от своих сверстников-соотечественников, мечтавших о некоей свободе, расписанной по Би-би-си Новгородцевым со товарищи, но никем не виденной, не щупанной. В общем, нормальные, заурядные даже планы.

Хильда поехала в столицу и поступила в университет.

Годы учебы промчались в угаре постижения накопленной человечеством мудрости, густо сдобренном вольницей студенческой жизни. Потом экзамены, госэкзамены, мандраж перед распределением и — хлоп! — распределение в Москву! И не куда-нибудь, а в Институт имени Сербского!

Справедливости ради нужно отметить, что Хильда была, как говорят, на корпус впереди всех на потоке, и то, что компетентные органы положили на молодого специалиста свой недремлющий глаз, казалось вполне закономерным.

Хильда была рада. Что ж, отработав лишних три года в Союзе, она получила бы в руки такой козырь, на который не закроет глаза ни один западный работодатель: богатейший материал и самая настоящая практика.

Как-то на исходе второго года работы Хильда участвовала в проведении одной экспертизы: подследственный обвинялся в убийстве милиционера. Редкий случай, когда человек под такой статьей не пытается закосить под душевнобольного. Однако человек этот без конца всем доказывал, что невиновен, что стал жертвой стечения обстоятельств. Хильда сочла его доводы вполне логичными и предложила дописать к заключению о состоянии здоровья мнение о том, что человек невиновен. Понимания она не встретила.

— Наша задача какая? — отчитывала ее за излишнее рвение пожилая психиатрша. — Наша задача — ответить на вопрос о дееспособности. Виновен, невиновен — будет решать суд.

— Но ведь смотрите, что получается… Это же очевидно! — защищалась Хильда.

— И замечательно, что очевидно. Значит, суд решит правильно. Там ведь люди не глупее нас, верно? Знаешь, какой у нас суд? — Последний вопрос прозвучал достаточно строго.

— Самый гуманный в мире.

Психиатрша испытующе посмотрела в глаза девушке и больше ничего не сказала. Уже спустя несколько лет Хильда случайно узнала, что закаленная в классовой борьбе врачиха отметила этот сомнительный разговор должным образом. Того, что пожилая женщина сама приняла Хильду за сексота, провокатора, она не узнает уже никогда.

Еще не раз Хильда пыталась применить свои знания, чтобы восполнить пробелы в системе доказательств, созданной следователями, а несколько раз даже дерзнула опровергнуть обвинительное заключение, указав на нестыковки тех или иных фактов. Ее всякий раз тактично ставили на место, но Хильда не унималась. Десять лет она постигала науку, впитывая, капля за каплей, все доступные ей знания. Десять лет она училась, мечтая в один прекрасный день сделать самостоятельный шаг, сказать свое слово, которое прозвучит и будет принято как мнение специалиста. Каждая новая страница учебника, каждая прослушанная лекция, каждый миг, проведенный в клинике, становились новыми витками тугой пружины, сжатой в молодой и не лишенной честолюбия девушке. Пружины, готовой распрямиться, чтобы разорвать десятки, сотни гордиевых узлов, сплетенных из человеческих недугов, страстей и вопросов. Молодую латышку продолжали тактично ставить на место, но каждый раз набиравшая все новые витки пружина выталкивала язык Хильды из-за благоразумно стиснутых зубов и заставляла оспаривать мнение мэтров.

Мэтры в те годы предпочитали, за редким исключением, давать отпор подобным оппонентам либо по едва различимой для взгляда непосвященного партийной линии, либо по совершенно скрытой от стороннего наблюдателя линии, проступавшей лишь в последний миг на погонах штатного особиста или, того хуже, дознавателя. О перспективах, связанных с критикой профессоров в погонах, ей пару раз напоминали и некоторые сослуживцы, по тем или иным причинам симпатизировавшие талантливой девушке. Впрочем, им было не дано понять причины, по которым Хильда лезла на рожон. Если кто из них и думал о пружине, заключенной в молодом психиатре, то полагал ее расположение совсем в другой части Хильдиного тела, несколько ниже, чем это было на самом деле. Большинство же коллег Хильды использовали аналогии с гвоздем, шилом, канцелярской кнопкой и прочими мелочами, мешавшими девушке быть как все.