Десница великого мастера - Гамсахурдиа Константин Семенович - Страница 41

Еще одну мечту лелеял он: еще раз, хотя бы только один раз, увидеть Шорену, услышать из ее уст свое лазское имя!

К больному подоспел Турманидзе. Лекарь вскрыл ему вену на правой руке и пустил кровь. Дал прохладительные шербеты, заставил Нону истолочь стебли сухого цикория, выварил их и поил ими юношу, обмотал его тело холодным полотенцем, пропитанным камфарой.

Через три дня Арсакидзе стало лучше. Лекарь предписал царскому зодчему раньше чем через два месяца не подыматься на помосты лесов, не ездить верхом и избегать резких движений.

Спустя неделю Арсакидзе встал с постели без посторонней помощи. Целые дни проводил он теперь на балконе дома Рати и глядел издали на свое любимое детище. Ежедневно приходил Бодокия, получал указания, советовался с больным мастером. Увидел Арсакидзе с балкона Шорену, едущую на охоту. Дочь эристава сидела на золотистом жеребце царя Георгия. Двое слуг и двое дьяконов ехали за нею верхом. Сокольничие с соколами сопровождали ее. Справа и слева ехали Георгий и Гиршел верхом на боевых конях. Двенадцать латных всадников следовали за царем и за эриставом. Следом за кавалькадой везли на арбе гепардов царя Георгия, покрытых атласным дори. Идущие за арбой слуги держали в руках концы веревок, накинутых на шеи гепардов.

Арсакидзе видел с балкона, как Шорена непринужденно беседовала с царем и эриставом. На невесте Гиршела был охотничий наряд, расшитый златотканой тесьмой и отделанный жемчужной бахромой.

Обута была она в сапожки из тарсиконской кожи. Концы шейдишей, цвета гранатового цветка, доходили до серебряных стремян.

XXXIII

Когда одиночество охватывало Арсакидзе, он брал краски и рисовал… Как-то после обеда больной прилег на тахту. Три старца поднялись по лестнице дома Рати.

Спросили главного зодчего.

Вошла Нона и сказала, что юношу спрашивают какие-то монахи.

— Попроси их войти, — сказал Арсакидзе.

Когда гости вошли в залу и сняли капюшоны, Арсакидзе узнал католикоса Мелхиседека. Константин засуетился, но Мелхиседек не дал ему встать и сам придвинул кресло к его изголовью. Сел и ласково расспросил о здоровье. На Мелхиседеке была чоха из грубой выцветшей ткани, в руках он держал монашеский посох.

Недолго просидели гости.

— Тороплюсь к вечерне, — отговорился Мелхиседек.

Встал, осенил больного крестным знамением.

— Сегодня мы будем просить господа об исцелении твоем, сын мой, ты скоро поправишься, божьей милостью, и довершишь Светицховели. На освящение храма ждем весьма почетных гостей из Византиона, — сказал он.

Арсакидзе был потрясен: какой добрый человек Мелхиседек! Ласковым в обращении и приятным собеседником показался ему на этот раз всегда ворчливый и капризный старик.

В работе Мелхиседек был невыносим: мелочный жестокий, часто вздорный. Каменщики и рабы боялись его, как божьей кары. Когда он обходил строительство, две тысячи человек замирали на месте, словно ястреб пролетал над стаей зябликов. И никто никогда не знал, в какую минуту и через какие ворота войдет он в ограду Светицховели. В своей выцветшей рясе он ничем не отличался от простого монаха. И когда до строителей доходил слух, что католикос болен, они радовались этому, как ленивые школьники — болезни своего учителя, но как раз именно в тот вечер он и появлялся на постройке.

Удивляло всех, как этот сморщенный старик с распухшими ногами мог носиться по лестницам, как белка… Вошла Нона, дала больному лекарства; принесла горячего молока и удалилась. В зале стало темно. Долго лежал Арсакидзе на спине и думал о Мелхиседеке.

Какое странное выражение лица было у католикоса во время проповеди в церкви Самтавро, когда он рассказывал пастве о единоборстве Иакова с богом!

Это место из библии всегда поражало воображение Константина. Еще в ранней юности, в Византионе, слушая эту главу библии, он удивлялся, с какой силой написаны были эти строки о борьбе человека с богом.

И вот теперь ему захотелось нарисовать Иакова, противоборствующего богу. Эта картина так живо предстала пред ним, чтр он опасался, как бы она не превратилась в видение. Он ворочался с боку на бок, не находя покоя, и, если бы не ночь, начал бы рисовать,

Встал, взял палку, спустился в сад. Вокруг все спало.

Луна чуть-чуть выглядывала из желтоватой кисеи облаков, фиолетовый диск окружал светило.

Арсакидзе стоял под липой и радовался приливу жизни. Дней через десять он сможет ходить без палки и тогда обязательно зайдет к Шорене.

Осмотрелся в дремлющем саду. Природа, казалось, пела во сне. Пели деревья, пели дремлющие цветы, травы, покрытые росой. Жужжание пчел доходило до него, как звуки сладчайших гимнов. Пели спящие на горизонте горы, и сладко рокотала Арагва. Мужественно боролся с темнотой фазан в долине Цицамури.

В воскресенье утром Арсакидзе встал на заре. Об этом дне в месяцеслове было написано:

«День удачный, начало брожения вина, посадка лозы, свадьба, охота и путешествие, все удачно…»

Арсакидзе отложил в сторону лунный календарь, взял в руки палку, но потом отбросил ее и без палки вышел на балкон.

Посмотрел на сад.

Радостно щебетал в зелени щегол. Жажда жизни и творчества проснулась в нем. Он вернулся в дом. Достал рисовальные принадлежности, растер краски. Провел несколько линий, очертил контуры верблюдов, стоящих по ту сторону потока, контуры двух жен Иакова, одиннадцати его сыновей, двух прислужниц и наметил расположение лагеря.

Ему оставалось только набросать фигуру Иакова, одиноко стоящего в пустыне по эту сторону потока, но в это время вошла Нона.

— На черной лестнице стоит какой-то старик в чалме, спрашивает главного зодчего.

Арсакидзе догадался, кто был этот старик в чалме. Юноша был весь поглощен своей работой, и ему не хотелось никого видеть. Он нахмурился от злости, но тут же сообразил, что, если он не примет гостя, тот может приписать это его гордости.

Он приказал служанке просить старца войти. В дверь вошел Фарсман Перс. Сутулый, почти безбородый старик шел своей обычной крадущейся походкой. В руке он держал длинный посох с серебряным набалдашником.

Поздоровался с хозяином, уселся в предложенное ему кресло и спросил Арсакидзе:

— Скажи мне, юноша, что это за вашим домом, не башня ли Рати?

Арсакидзе удивился вопросу. «Накурился, видно, с утра опиума», — подумал он и пристально посмотрел на гостя.

Нет, Фарсман как будто не пьян. Художник приветливо ответил старику:

— Да, сударь, башня.

— Эх, сынок, а я принял ее за пекарню. Вцепился обеими руками в набалдашник палки и, глядя в пол, произнес:

— Старость не радость, сынок! Стоит ли жить, если не можешь отличить пекарню от башни.

— С башни сорвана кровля, вот почему, мастер, вы и ошиблись.

— Эх, сынок, я больше не мастер. Теперь я ставлю клизмы из ревеня соколам царя Георгия, пою ястребов опиумом и лечу их от корчей. Когда неучи делаются мастерами, мастерам ничего не остается, как ставить соколам ревеневые клизмы…

Арсакидзе понял иносказание Фарсмана, который никогда не говорил прямо, всегда обиняком, оставляя себе лазейку для отступления. Резкими были его слова, как обоюдоострый меч.

— Почему спросил ты об этой башне, мастер?

— Когда человека настигает старость, он впадает в детство. Дети часто расспрашивают о том, о чем сами хорошо знают. Старики и дети похожи друг на друга еще и тем, что они одинаково болтливы. Но только ребенок не стесняется говорить глупости. Наверно, он думает, что когда вырастет большой, то будет говорить только как мудрец. Старик тоже иногда прикидывается глупым — он по опыту знает, что цари преследуют только мудрых и ни один царь, будучи даже сам глупым, никогда еще не вешал дураков. Ибо даже глупые цари понимали, что если перевешать дураков, то ни дани не соберешь, ни рабов не погонишь на войну. И ты слыхал, вероятно, что на чужой войне никто так храбро не дерется, как глупец. Вот и я бывал таким дураком, храбрым дураком на чужой войне… А насчет башни я сейчас припоминаю. В эту башню царь Георгий заточил Рати. Умный человек был Рати — управитель замка. Он прекрасно знал, что тот, кто верно служит царю, должен иметь наготове темницу. Ибо царская милость как ветер: дует то вверх, то вниз.