Сестры Мао - Маккри Гэвин - Страница 13

Ли На хотела выйти первой, но Цзян Цин остановила ее:

– Сними очки.

– Это просто очки, мам.

– Никто тебя не узнает.

– Да конечно узнают. Посмотри на эти сраные машины.

Цзян Цин покачала головой и вздохнула.

Прикусив губу, Ли На уступила:

– Хорошо.

Она положила очки в футляр и засунула его в сумку. Ничем не прикрытые глаза были темными и уставшими. Один из них был испещрен красными прожилками. Она моргнула и прищурилась:

– А их предупредили о нашем приезде?

– Нет. Это частный визит.

– В Комплексе есть магазин, мам.

– Там нет того, что мне нужно. Мне нужен подарок. Весьма специфического свойства. Я хочу, чтобы ты помогла мне его выбрать.

Хозяин магазина стоял за прилавком, его жена – у двери. Оба были напряжены и напуганы.

– Добрый день вам, – сказала Цзян Цин, – и тысячу лет Председателю.

– И еще тысячу лет, – ответил мужчина, опустив глаза.

Две полки тянулись вдоль стен. По лестнице Цзян Цин поднялась на торговый этаж и осмотрела запасы, состоявшие из стандартной обуви Народно-освободительной армии – черного, синего и зеленого цвета. Ни мужчина слева, ни женщина справа не двигались с места и не произнесли ни звука. У Цзян Цин не было волшебных слов, которые могли бы их успокоить, поэтому она отошла. Она сняла с полки серый ботинок и повертела его в руках. На подошве было написано:

Она согнула и помяла ботинок, чтобы проверить его прочность.

– Я, наверное, ошиблась, – сказала она. – Я точно приехала куда надо?

Хозяин, седовласый товарищ семидесяти лет или старше, ответил с сильным пекинским акцентом, понять который Цзян Цин даже после стольких лет могла, лишь напрягая слух:

– Скажи мне, революционная сестра, что именно ты ищешь?

Она поставила ботинок на полку:

– Как называется ваш магазин?

– Улица называется Дачжалань-цзе. Это просто обувной магазин Дачжалань-цзе.

– А здесь есть другие?

– Нет, сестра. Это единственный.

– В таком случае, наверное, мне сообщили неточные сведения. Мне сказали, вы делаете балетные туфли.

Мужчина глубоко вдохнул, затем на мгновение застыл с открытым ртом. Язык его шевелился, пока он формулировал ответ. – Ваши данные верны, сестра. Мы на самом деле поставляем туфли Центральному балету. Но мы не делаем их для обычных товарищей. Я не могу продавать их всем подряд, понимаете?

– Понимаю, революционный отец. Бояться нечего. У меня есть разрешение.

Конечно, он знал, кто она такая. Он притворялся, что не знает, потому что видел, как Цзян Цин старается себя не выдать, и понял, что это испытание.

– Вы танцуете, сестра? Вы ищете туфли на себя?

На это Цзян Цин искренно рассмеялась.

– Вы добры, отец. К сожалению, я уже не в том возрасте, чтобы заниматься чем-то тяжелее быстрой ходьбы и простых растяжек.

– Но раньше вы танцевали?

– Знаете, могла. Если бы была возможность. Мои ноги… Ох, не мне рассказывать, как это тогда было.

Мужчина задумчиво кивнул:

– Правда, раньше общество было жестоким.

Цзян Цин повторила его движение:

– И как же далеко мы от него ушли.

– Очень.

– И мы не останавливаемся. Не спускаем глаз со славы нашего времени.

– Не спускаем, не спускаем.

После брака с Председателем тридцать лет партия держала ее в безвестности; тридцать лет она жила взаперти под чужими именами, не могла брать на себя какую-либо роль в государственных делах; тридцать лет она была в тени, ожидая своего момента, возможности проявить себя. Это было нездоровое время. По правде говоря, оно причиняло ей боль, и она к нему больше никогда не вернется. Теперь она счастливее. Куда лучше, когда тебя узнают. Для нее это состояние отнюдь не аномальное, а вполне естественное. Она всегда надеялась к нему прийти и, став знаменитой, почувствовала, что словно вернулась к себе; она приняла славу без удивления или тревоги. Но оказалось, что, как и у всякой естественной вещи, у славы две стороны – светлая и темная. Темной стороной, о которой мало кто говорил, было отчуждение. Чем больше ее узнавали, тем труднее ей становилось узнавать других. Люди вели себя рядом с ней неестественно. Когда-то ей нравилась общинная жизнь и гуща толпы, теперь же само ее присутствие создавало барьер, который она не могла преодолеть; все непрерывно и безжалостно заставляли ее вспоминать, кто она такая. Никого не интересовала стоявшая перед ними женщина из плоти и крови, ее юмор, ее чувства, ее нежность и ее слабости, которых было не меньше, чем у любого другого, хотя теперь она должна была их скрывать. Все считали, что знают ее, но ей не разрешалось узнавать кого-либо; эта ситуация вынуждала ее стремиться к простоте и обыденности в человеческом общении: простой просьбе, мимолетному комментарию, улыбке, подмигиванию.

– Так это, значит, танцовщица? – сказал мужчина, с дрожащей улыбкой повернувшись к Ли На, безучастно стоящей у двери.

– Ах!

Цзян Цин не пришлось оборачиваться, чтобы вспомнить широкие бедра и полные, словно тыквы, груди дочери.

– Не совсем. На самом деле я ищу подарок для одного из революционных братьев.

– Мужские туфли?

– Для моего друга, одного из лучших танцоров Китая.

Мужчина не выказал удивления при этих словах.

– Он в Центральном балете?

– Недавно вышел на пенсию. Хотя, на мой взгляд, рановато.

Хозяин магазина повернулся к жене:

– Достань журнал.

Затем сказал Цзян Цин:

– Если назовете имя, я проверю размер его обуви. У меня есть список размеров всех танцоров Центрального балета.

Жена, освободившись от почтительной позы, поспешила к прилавку.

– Не нужно, революционная мать, – обратилась к ней Цзян Цин, – я знаю его размер. Он носит сорок второй.

Женщина, достав из ящика журнал, посмотрела на мужа, не зная, что делать.

– Сестра, – сказал он Цзян Цин, – ты уверена, что не хочешь перепроверить? Иногда танцоры берут обувь поменьше, потому что со временем она растягивается.

– В этом нет необходимости, – ответила Цзян Цин, – я знаю, что он носит сорок второй.

Хозяин магазина жестом показал жене убрать журнал.

– Как скажешь.

У мужа Цзян Цин был свой метод, своя манера разговаривать, непринужденно и просто держаться, свой способ побуждать людей говорить без обиняков, изучать их мысли, не раскрывая своих, – в присутствии людей он был одновременно богом и человеком, и именно это делало его великим. Цзян Цин хотела бы, чтобы это умение передалось и ей.

Хозяин прошаркал к шкафу, ключом открыл его и выдвинул длинный ящик.

– Это мужской ассортимент, вы не могли бы взглянуть?

Цзян Цин подошла к шкафу. От мужчины пахло вином, дымом и потом, и ей пришлось задержать дыхание. В ящике находились две модели туфель: одна без украшений, другая – с пришитым спереди бантом. Каждая была в четырех цветах: белом, сером, темно-синем и черном. Мужчина выбрал темно-синий и черный образцы обеих моделей и отложил их в сторону.

– Эти цвета у нас есть в сорок втором размере. Если вы хотите белые или синие, придется подождать день, пока мы их изготовим.

– Понятно. А синие и черные высшего качества?

– Обе пары высшего качества, сестра.

– Хм-м.

Цзян Цин закусила губу.

– Я не уверена. Дочь, подойди и помоги мне выбрать.

Ли На неохотно приблизилась.

– Что думаешь, – спросила Цзян Цин. – Какие тебе больше нравятся?

– Не знаю, – ответила Ли На. – Плохо вижу без своих…

Они примерно одинаковые?

Цзян Цин цокнула языком.

– А что насчет этих? – спросила Ли На.

Она весьма предсказуемо показала на черные туфли с бантом. – Эти? – сказала Цзян Цин.

Вздохнув, она обратилась к лавочнику:

– Сейчас возьмем простые синие и закажем белые с бантом.

– Очень хорошо. Хотите, чтобы белые я вам отправил?

– Не стоит. Кто-нибудь заедет и заберет. Как насчет завтра?

– Будем ждать.