Королевская кровь-13. Часть 1 - Котова Ирина Владимировна - Страница 1

Ирина Котова

Королевская кровь-13. Часть 1

Майские дни после конца света 6 мая

Тура уходила из войны в май. Утихали гигантские волны, отступали в свои берега океаны, моря, реки и озера, набирали силу вечные ветра и мощные течения.

К богам возвращалась их сила: вновь был цельным годовой цикл и все первоэлементы стояли на своих местах – да и все на планете возвращалось на круги своя, к тому, каким оно было до войны, и к тому, каким было две тысячи лет назад, до изгнания Жреца.

Растекался в океане, сливаясь с его сутью, великий дух Ив-Таласиос, ускорялись тысячеглавые небесные потоки, отращивал в раскаленной толще Туры новое крыло огнедух Рарух, которого сам Красный называл звуками, похожими на рев пламени, а Рудлоги звали то Пламень, то Рудый, то Сма-гора – дух находил это забавным и охотно откликался на все имена, ибо сам был многолик и изменчив. Шли волны покоя по всей Туре от двух духов равновесия – Колодца и Вьюнка. Хрустальный терновник уходил под землю, к подземным водам, оставаясь кустарником в садах Владык, которому будут поклоняться с особым усердием. И только дух земли молчала, и остальные духи горевали по ней.

Утихало эхо войны и цвел на планете май.

Боги в ожидании двух братьев, Михаила и Корвина, поднялись во владения Желтого ученого, расположившись в хрустальной беседке, с витых балок которой свисали серебряные зеркала. А в зеркалах этих видно было все, что происходит на Туре.

Хозяин-Ши сам разлил Серене и Иоанну жасминовой амброзии в чаши, поцеловал руки богини и уселся рядом с ней на скамью у круглого стола, на котором сами по себе как цветы распускались изысканные блюда.

Молча пила богиня, расслабленно подносил чашу к губам Красный, поглаживая все еще раскаленный от недавнего боя клинок, который сыпал искрами. Бог войны напился войной досыта и в кои-то века его суть не требовала движения, а только осознания.

Не все они сидели за столом, поглядывая то в зеркала, то на черную вторую луну, навсегда зависшую на Турой.

Видели они в зеркалах, как брат-Ворон отдавал долг человеческому магу, а затем общался с их с Иоанном общей дочерью. И Красный то хмурил брови, то кивал одобрительно.

– Удивительно, – прогремел он умиротворенно, – ведь совсем не осталось во мне к нему вражды. Насколько сути наши разные – боялся я, что вернется он и будем мы все равно стоять друг против друга. А нет вражды. Выплавилась она вся, перегорела за столько лет. Понимаю сейчас, что и тосковал по нему, и привязан был. Никуда мы в нашем круге один без другого.

Ворон, только закончив разговор с дочерью, слыша, ощущая, что говорит брат, поднял голову к небесам – и улыбнулся, показывая, что и он чувствует то же самое. И богиня улыбнулась неистовому своему брату так по-матерински горделиво и нежно, что он совсем разомлел и откинул голову на хрустальный столб, наблюдая из-под белых ресниц за происходящим на планете.

Видели боги в зеркалах, как брат-медведь, Хозяин Лесов, спустился к горной гряде, вставшей на тридцать километров наискосок в Рудлоге между Центром и Югом. То был павший в бою стихийный дух Бермонта, медведица Статья. Стихийные духи не имели пола, но сам Михаил когда-то назвал ее медведицей, да так и повелось.

Бог земли невидимым склонился над останками духа: гигантскими, в два-три километра высотой скалами, которые не скоро еще обветрятся и покроются растительностью. Долго принюхивался, с печалью гладя огромные камни, – а затем позвал гортанным, низким рычанием, вызвавшим в округе небольшое землетрясение, напугавшим людей. И в ответ из скалы раздалось тонкое и жалобное поревывание. Зашевелилась скала, раскалываясь, и обратилась в медвежонка, еще слепого и плачущего.

Михаил бережно поднял его – маленькую гору в младенческом призрачном пухе, – сунул за пазуху и шагнул в небесные сферы к братьям и сестре.

– Сам в своих владениях выкормлю, – сказал он, поглаживая ворочающегося медвежонка сквозь ткань рубахи. – Сам к алтарю привяжу, потом пусть дети мои кормят. А пока выращу на месте, где спала его мать, новый дом для него. Будет на Михайлов день у Бермонта новый стихийный дух.

Смотрели боги, как спустился Ворон в обличье своего сына в горную пещеру на севере Блакории, где стоял алтарь – черная мраморная чаша с двумя зубьями-рогами по краям, похожими на клыки змеи. Как положил руки на эти зубья, и пробили они ему ладони, превратившись в лезвия, и потекла в чашу кровь.

Она текла – но не впитывалась, потому что давно рассеялся великий полоз, дух смерти, и некому было принять жертву крови. Боги следили за этим с любопытством, вспоминая, как когда-то давно они так же привязывали стихийных духов к своим землям, чтобы те помогали правителям держать их. Только кровь давали их дети, а силу – бог, уже воплощавшийся на Туре, и тем закреплялась привязка стихийного духа к человеческой крови.

– Дух от силы моей, даю тебе силу, – произнес Корвин, и кровь его в чаше полыхнула тьмой, и соткалось из тьмы яйцо в чаше в человеческий рост размером, черное, как тьма, с пробегающими по скорлупе зелеными искорками. Видели боги, как ворочается в яйце, впитывая стихию смерти, неоформленный еще мощный дух. Пройдет несколько месяцев – и вылупится он, и будет у Туры снова еще один защитник.

Черный жрец вернулся в сады Ши, с благодарностью принял из рук хозяина амброзию, выпил ее одним махом, прикрыв глаза от удовольствия.

– Как я скучал по запаху и вкусу Туры, братья мои и сестра, – сказал он тихо. – Здесь я сыт без еды воздухом одним, а там мог есть сколько угодно и не чувствовать сытости.

– Тура тоже скучала по тебе, – проговорил Ши. И Красный расслабленно кивнул в знак согласия.

– Не дал ты своей дочери надежды, – заметила Серена, – неужели и правда не отделить тебе суть сына своего от своей сути?

– Тебе ли не знать, сестра, что там, где есть любовь, всегда есть надежда, – проговорил Ворон, и богиня кивнула с нежностью. – Но сейчас не ощущаю я его: как понять, что отделять, если везде во мне – я? Даже то, что в его жилах течет кровь Белого брата, не помогает мне – сами знаете, мы с Инлием всегда идем рука об руку, всегда сплетены и переходим друг в друга, всегда в нем есть нити моей стихии, а во мне – его. Я стану сильнее в свой сезон и попробую тогда, но если сын мой к тому времени не осознает себя – не выйдет. Тогда, когда брат-Ветер вернется, попробуем снова. Вдвоем. Он меня знает едва ли не лучше меня самого. Но и вместе у нас может не выйти.

После слов о Инлии все снова посмотрели в зеркала, которые всегда показывали то, что хочет увидеть смотрящий или то, что ему нужно увидеть.

На севере Тидусса, в маленькой обители Триединого плакала мать, у которой уже было семеро детей. Восьмой она родила крошечную девочку со скрюченными ножками и ручками и непропорционально большой головой. Такие дети растут плохо и остаются невысокими, и живут куда меньше, чем обычные люди.

Мать вытирала катившиеся по смуглым щекам слезы и отказывалась брать на руки девочку со странными, нетипичными для этой местности голубыми глазами. И отец, стоявший тут же, говорил резкое, тяжелое – жена рыдала все сильнее то ли от вины, то ли от облегчения. Он говорил, что надо оставить ребенка в обители, что пусть растет в приюте, ведь больной ребенок – горе в семье.

И акушерка растерянно отступила, прижимая к себе ребенка и ощущая, как от маленького тельца его идет прохлада, будто излечивающая больную спину.

Боги смотрели внимательно и печально. Сколько жизней они, родившиеся в слабых и больных телах, прожили без родных, кто в приютах, кто на улице, выживая милосердием людей. Или не выживая иногда. И никто из них не обвинял матерей – иногда забота о таком ребенке действительно оказывалась непосильной задачей для семьи. Однако память о материнских руках, о заботе и тепле обычных смертных женщин, смягчала Великие стихии с начала их воплощений в человеческих телах. И каждую из своих невольных матерей они помнили – и добрых, и злых. С добрыми они учились добру, со злыми – тому, как чувствовали себя люди, когда они-боги были немилосердны к ним.