Учитель. Назад в СССР 5 (СИ) - Буров Дмитрий - Страница 28

Хуже всего то, что так называемое жюри порой выпрашивает себе понравившуюся поделку, но при этом грамот ребенку не дает. Ни работы, ни награды. Детям обидно, родителям тоже, а ничего не поделаешь, ибо начальники.

Я встряхнулся, прогоняя невидимые тени прошлого, которые всегда бесили меня в моей короткой, но насыщенной учительской деятельности.

— Это очень хорошая идея, Егор! — восклицала Ниночка. — Я ее предложу на совещании от твоего имени!

— Так стоп. Какое совещание? — окончательно вернулся я из прошлого в настоящее.

— В понедельник же педсовет, будем обсуждать вопросы празднования Октября, — затараторила Ниночка. — Я все голову ломала, чего бы такого предложить нового, увлекательного. А ты вон чего придумал! Я от твоего имени расскажу идею.

— От нашего, — поправил я пионервожатую.

— Так нечестно, Егор, — сурово сдвинув тонкие брови, выпалила Нина. — Это твоя идея, я не могу ее присвоить себе.

— Идея общая, Нина. Мы ее вместе придумали только что, так что не выдумывай, делай презентацию на совещании, — закончил я.

— Что делать? — удивилась Ниночка.

— Представь нашу идею ярко, красочно, как умеешь только ты, — объяснил я.

— Ну… хорошо…

После того как Нина уехала, я думал, спокойно выдохну. Но не тут-то было. Не успел пообедать больничной едой, закусив порцией вкуснющих пирожков от тети Глаши, как на пороге нарисовался Степан Григорьевич. Вот прямо хоть иди и жалуйся главному врачу на то, что больничный режим нарушают все кому не лень, и режим посещений в том числе.

— Беда, Егор Александрыч, — с места в карьер хмуро начал Борода.

— Что случилось?

— Эти твои элементы… не лепятся один в одно… Ерунда получается, не рисунок, а черт-те что, — пожаловался завхоз.

— Так, стоп, — остановил я Степана Григорьевича. — Этого не может быть. Такую поделку я еще в институте делал, красиво и зрелищно выходит.

— Ну… не знаю, чго ты там в институте мастерил, а все одно — не выходит… может, мы чего-то не понимаем, — еще больше нахмурился товарищ Борода. — Только я, значит, сообразил опытный образец, и вот, значит, чего у меня вышло, — буркнул Степан Григорьевич и полез в сумку, на которую я поначалу никакого внимания не обратил.

Вскоре на свет божий показалась лампочка Ильича, созданная руками Бороды. Мне трудов стоило удержаться и не рассмеяться.

— Степан Григорьевич, вы немного меня не поняли, — сдержанно высказался я. — Вы зачем все три стекла в одно склеили? Да еще и фонарики на заднем прикрепили?

— Так ты ж говорил — трехслойное… Вот и сделал из трех стекол… Я вон учительницу Веру Павловну попросил, она и нарисовала на стеклышках, чего ты удумал, — растерянно проворчал завхоз.

— Рисунки замечательные, прям то, что нужно. Значит, надо привлекать Веру Павловну к большому объекту. Только суть в том, что между стеклами должно оставаться пространство. Ну, вот в вашем случае, когда светильник небольшой, зазор примерно в сантиметр, а то и меньше нужно было оставить. Вы уж совсем маленький размер полотна выбрали.

— А ежели масштабно? — задумчиво прищурившись, внимательно слушая мои пояснения, Степан Григорьевич поглядывал то на образец, то на меня.

— В нашем случае, думаю, надо попробовать несколько вариантов, чтобы понять, когда перспектива будет видна абсолютно всем издалека.

— Чего… видна? — крякнул товарищ Борода.

— Перспектива, — терпеливо объяснил я. — Объемное трехмерное изображение… как в кино… стеклограмм… Так, понятно…

Мои попытки объяснить не увенчались успехом.

— Что-то мудреное ты говоришь, Егор Александрыч, — покачал головой Степан Григорьевич. — Я и слов-то таких не знаю. Перспектива эта… стекло чего-то там… это ж у художников, ну или вон в кино, сам говоришь. В лампе-то она зачем?

— Понимаете, мы с вами, можно сказать, первооткрыватели. В наешй лампа изображение будет как бы с 3D-эффектом. Когда человек будет смотреть на рисунок, он словно будет погружаться внутрь самой картины…

— Час от часу не легче… То стекло с граммами какое-то… Теперь вот погружения… эффекты странные… Егор Александрыч, ты хорошо себя чувствуешь? — заботливо поинтересовался Степан Григорьевич.

Я скрипнул зубами, но улыбнулся и заверил завхоза, что с моим здоровьем все в полном порядке. По глазам Бороды понял: не убедил, и завхоз переживает, что удар затылком о камень не прошел для меня бесследно. И теперь я то ли слегка брежу, то ли сильно фантазирую, пытаясь выдать желаемое за действительное.

— Вот смотрите, если вы рассоедините ваши стекла, — терпеливо принялся объяснять скептически настроенному завхозу. — А Вера Павловна немного изменит рисунок, нарисует каждую часть картины в трех разных плоскостях… передний план на первом стекле, средний на втором и задний на третьем… Черт, в трех измерениях…

Я окончательно запутался, не понимая, как донести до завхоза свою мысль. Человеку, который никогда не видел фильмы с живым звуком и эффектом погружения,

— … — вырвалось у меня. — Прошу прощения, — извинился перед собеседником.

— Ничего… бывает… — хмыкнул Борода. — Ты вот чего, Егор Александрыч… нарисовать сможешь? — предложил завхоз.

— Ну… художник из меня такой же, как и балерина… Но я попробую… Только вот с бумагой и карандашами напряженка… Хотя у меня есть блокнот, — вспомнил я.

— Уже хорошо, а вот тебе карандаш, — завхоз залез во внутренний карман и достал синий химический карандаш.

Я едва ли не с благоговением взял в руки это чудо человеческого гения. За такой карандаш в мое детство можно было много чего выменять. Особенное восхищение вызывал у нас двухцветный инструмент, который имелся у нашего детдомовского завхоза. Огрызок, который старый Владилен Потапович носил почему-то всегда за ухом, вызывал завистливые взгляды у всех без исключения пацанов. Наши детские души испытывали особый восторг, глядя на красно-синий карандаш.

Еще и потому, что за другим ухом у Потапыча, как называла его директриса, всегда торчала папироска. А уж каким необыкновенным цветом раскрашивались губы и язык, когда рисуешь или пишешь «химиком», тут и говорить нечего.

— Другого нет, — смутился Степан Григорьевич, решив, что я сомневаюсь использовать химическое граффити.

— Задумался, — пояснил я, взял карандаш, притулился возле подоконника и принялся старательно чертить, надеясь на то, что художница Вера Павловна поймет мои каракули.

— Ты гляди… целая конструкция… — восхищенно цокнув, покачал головой Степан Григорьевич, после того как спустя минут сорок, обливаясь потом и матерясь про себя, я наконец-то закончил рисовать чертеж буквально по деталям со стрелками и пояснениями.

— Вот смотрите, — я ткнул карандашом в стеклограм, разложенный на изобразительные запчасти. — Здесь я подписал, какая перспектива. Думаю, Вера Павловна поймет, как нарисовать и какой рисунок должен быть на каждом стекле. А затем надо подставку с тремя выемками-рельсами для каждого стекла. Ну и… дальше сами увидите…

Я взмок так, как будто в одиночку переколол сложил целую поленницу.

— Мудреное… — Степан Григорьевич повертел в руках рисунок, задал пару-тройку вопросов, задумчиво пожевал губами, похмыкал. Но под конец вроде понял, чего я навертел в схеме и как это должно работать.

— Ну… сварганю, Егор Александрыч… — неуверенно кивнул завхоз. — Вера Павловна точно поймет? Задний фон… передний… мудрено как-то… — в последний раз переспросил Борода, перед тем как сунуть листок в нагрудный карман и тщательно застегнуть пуговицу.

— Обязательно поймет, — подтвердил я, искренне на это надеясь.

— А ежели ветер, что тогда? — внезапно поинтересовался Борода.

— Какой ветер? — не понял я.

— Конструкция-то наша поболя этой фитюльки будет… Тут ты вон подставочку нарисовал на три рельсы. А сверху ничем не крепится… Так она ж для дома. А наша-то на демонстрацию, — пояснил Степан Григорьевич.

— Болтами промеж собой скрепим, — не задумываясь, ответил я.

— Болтами говоришь… ну-ну… Ладно, бывай, Егор Александрыч. Выписывают-то когда? А то сам видишь, без тебя оно, конечно, справляемся. Но идея-то твоя… а в твою голову мы влезть и подглядеть не можем, — поделился своими сомнениями завхоз.