Кулачные бои в легком весе - Китсон Мик - Страница 9

Мы тянули баржу на север еще с милю или две, пока солнце не скрылось совсем и лунный свет не посеребрил воду за кормой. Тогда Кэн вбил в землю кол, к которому привязал баржу. Я вытряхнула из мешка на берег сено для лошади, и она улеглась на солому прямо на бечевнике. Спрыгнув на твердую землю, я почувствовала, как устали и одеревенели ноги. На барже были фонари и теплая печка, но я сказала, что собираюсь ночевать на берегу вместе с пони, и Билл ответил:

— Как пожелаешь, дитя.

Я укрылась одеялом и свернулась калачиком у теплого брюха лошади, а она приподняла голову и ласково посмотрела на меня, словно я была ее жеребенком.

В Типтон мы пришли на следующий день. Я вела лошадь, Кэп сидел у руля, а Билл спал на своей койке. По пути мы миновали несколько шлюзов и пару мостов, после чего оказались у большой пристани, забитой судами. На берегу сновало множество лошадей, телег и возчиков. Над черной водой тянули руки от складов и палаток деревянные краны, и бригады припорошенных сажей угольщиков поднимали корзины и сваливали их содержимое в огромную осыпающуюся груду, поднимая облака пыли. На дальней стороне виднелись ряды гвоздарей, кующих раскаленные гвозди на наковальнях. Эхо разносило звон ударов молота, заглушая крики и шум порта, а если подойти поближе, можно было расслышать звяканье еще дымящихся гвоздей, падающих в корзины. Прямо у бечевника стояла пивная, возле которой на скамьях сидели мужчины и женщины с кружками в руках. Повсюду шныряли детишки, оборванцы вроде меня, и просили милостыню. Сапожник, торгующий обувью со стойки, подбивал гвоздями очередную подметку. Двое мальчишек лопатами сгребали лошадиный навоз в большую кучу возле стены пивной. Черный от копоти воздух полнился пылью, вонью и грохотом, а вдалеке виднелись круглые фабричные трубы из красного кирпича, из жерла которых в небо тянулись столбы серого дыма.

И это был город. Я раньше никогда не бывала в городе и теперь во все глаза рассматривала его, держа лошадь на бечевнике, пока Кэп пришвартовывал баржу. В конце концов я решила, что город мне не нравится.

Кэп позвал меня и показал начало каналов на Ливерпуль и Бирмингем, а потом постучал по крыше, чтобы разбудить Громилу.

— Мы в Типтоне, Билли. Трактир открыт, — сообщил он, а потом крикнул, обернувшись ко мне: — Отведи лошадь в конюшню за мостом! Пусть ее покормят и устроят. Скажи мальчишке, что расплатимся завтра.

Я повела пони через мост и вышла на дорожку между двух высоких кирпичных стен, ведущую на причал. Пока мы с лошадью шагали через толпу, она вела себя спокойно и тихо, потому что место было ей знакомо, а потом забила копытом и потянула меня ко двору со стойлами, тянувшемуся от причала. Я позволила ей указывать мне дорогу. Когда мы вошли, мальчишка оглядел меня с подозрением, будто я пришла его грабить.

— Эй, цыганва, чья лошадь? Цыганских мы не держим, — заявил он.

— Она знает свой дом, дубина, — ответила я. — Это лошадь Билла Перри, и ее надо покормить. Деньги получишь завтра.

Когда я упомянула имя Билла, мальчик сурово посмотрел на меня и взял повод. Ему было лет двенадцать: кожа да кости, копна соломенных волос и сопливый нос. Уводя лошадь, он снова буркнул:

— Цыганва.

Кэп привязал баржу возле пивной, и Билл сошел на берег. Толпа вокруг разразилась криками: одни приветствовали Громилу, другие проклинали, проиграв деньги на ярмарке. Перри не спеша направился к пабу, на голову возвышаясь над всеми и злобно зыркая на тех, кто честил его, так что они быстро заткнулись.

Кэп погладил меня по голове и сказал:

— Ступай подмети баржу. Там веник лежит у борта. Потом покормим тебя хлебом с колбасой.

Они с Биллом расположились на скамейках возле паба, и к ним потянулись люди, болтали с ними, угощали пивом.

На барже не было никаких безделушек, никакого фарфора, украшений или диковин на полках, и все поверхности густо покрывала черная угольная пыль. В старой кибитке у нас на полках лежали кружевные салфетки и вышитые картинки, а поверх стояло несколько бело-голубых фарфоровых тарелок и чашек, которыми мы никогда не пользовались. Их привезли на корабле откуда-то из-за моря, и Большой Том подарил их маме на свадьбу. Мы с мамой постоянно прибирались в кибитке, и она говаривала, что только гаджо живут в грязи, никогда не моют пол и не вытирают пыль в своих домах.

Внутри баржи было холодно, сыро и грязно. Здесь требовалась большая уборка, и я взялась за дело. Сначала перетряхнула одеяла и простыни, серые от копоти, потом взяла ведро, нагрела чайник, отыскала в шкафчике брусок мыла и замочила белье. В горячей воде копоть и грязь отстали от ткани и всплыли на поверхность. Потом я прибралась на камбузе, вывернула соломенные матрасы и разложила их на палубе проветриться. Оба иллюминатора я почистила уксусом, а потом вымыла пол, отскоблила грязь с шиферных столешниц и каменного очага, смела пыль с полок. Найдя под койкой медные сковороды и медную вазу, я начистила их уксусом и солью. Возле пивной на берегу росли васильки и маки, и я сбегала туда и собрала три охапки цветов, стряхнув с них угольную пыль, потом вымыла стол и скамейки на камбузе, после чего наконец побежала в пивную.

Кэп и Билл чувствовали себя прекрасно и улыбались в пьяном благодушии. Громила посадил меня на колени и объявил всем, что я его дочь.

— Вот она — Энни Перри, моя Энни! И горе любому, кто обидит ее или обойдется с ней неучтиво! — гаркнул он, и все вокруг радостно закричали.

Я попросила несколько пенни на пчелиный воск и полотно, и Билл хмуро посмотрел на меня, но потом пошарил в кармане и вручил мне шестипенсовик. Так я и поняла, что деньги у Громилы лучше всего просить в тот момент, когда он разогрет выпивкой.

Я побежала по причалу к рыночку на небольшой площади возле огромной почерневшей церкви. Там цыгане и лавочники продавали кружева и вышивку, и я купила четыре кружевные дорожки и брусок воска. Еще я купила хлеба, сала и кусочек бекона.

Вокруг толклись самые разные люди из самых разных мест; на рынке, по пути к причалу и возле барж можно было услышать самые разные слова, акценты и голоса. Тут говорили и по-цыгански, и на блэк-кантри; рыжие ирландцы лопотали по-ирландски, а десятки рослых светловолосых голландцев, разгружавших лес и рулоны тканей, между собой общались на своем гортанном языке, словно отхаркиваясь. Были тут и армейские сержанты, выкрикивающие команды, и пара чернокожих африканцев, которые с возгласами и пением на своем языке грузили шкуры на плашкоут с паровой машиной, испускающей в небо облачка дыма. Пели девушки-гвоздари, кующие гвозди; пели угольщики, взваливая на плечи мешки. Со стороны конюшни слышались ржание и топот лошадей, на бойне визжали свиньи, словно младенцы с коликами; лаяли собаки, громко каркали вороны. От пивной полетели звуки скрипки и флейт, и здоровенный ирландец завел песню, напоминающую медвежий рев. Я неподвижно стояла посреди пристани, ощущая, как гвалт наполняет голову, и понимала, что больше не видать мне покоя и тишины.

На барже я навощила стол и скамейки до блеска, натерла воском дверцы шкафа и поручни вдоль камбуза. На стенах над столом висели латунные подсвечники, их я тоже отдраила уксусом с солью, пока они не засияли. Даже почистила латунные петли на двери и латунную лампу. Натянув веревку к стойке на берегу, я прополоскала простыни и одеяла и повесила их сушиться. Поставила на стол чистую медную вазу с цветами, а другой букетик сунула в глиняную чашу на полке: василек и мак изгоняют из кибитки или баржи печаль и слезы. Полки я накрыла кружевными дорожками, сверкающими белизной и напоминающими о том, какой была наша кибитка, пока не умер Большой Том.

Но я старалась не просто из доброты душевной, а потому, что мне предстояло жить на этой барже, и я хотела навести здесь красоту. А еще помнила о шести гинеях, отданных за меня Биллом, и считала, что будет честно отплатить за эти деньги, которые позволят нашей семье купить новую кибитку и лошадь. Я вспомнила о маме и о Томми, глядя на цветы в вазе, и улыбнулась в полумраке кубрика.