Кулачные бои в легком весе - Китсон Мик - Страница 27

А вот это Джем понял. Он шагнул к великосветским хлыщам и спросил:

— Давно в морду не получал, приятель?

Увидев его движение, оба побледнели и поспешили смотаться.

— Мы пока прогуляемся по ярмарке! Пожалуйста, сообщите его светлости!.. — выкрикнул тот, что пониже, и засеменил ножками в щегольских кожаных туфлях.

Всего в Халлоу-Хит мы заработали тридцать восемь фунтов и двадцать шиллингов в качестве платы за поединки со мной и Джемом, а также на ставках, которые Джем с Пэдди делали на меня. После того как Такер вычел свои комиссионные и деньги на покрытие расходов, на мою долю пришлось шестнадцать фунтов и шесть шиллингов, и обратно в Типтон я ехала, бережно держа деньги в черном бархатном мешочке между коленей.

На дороге мы увидели цыганские кибитки и вереницу лошадей. Это был тот самый табор, с которым мы схлестнулись на ярмарке, и когда на широком Вустерском тракте наш фургончик поравнялся с цыганами, я увидела, что впереди сидит, кутаясь в шаль, та самая женщина, которую я побила. На шее у нее была широкая толстая повязка, а под обоими глазами расплылись круги цвета воронова крыла.

Голова у нее клонилась набок, и когда соперница увидела меня на козлах рядом с Пэдди в тот момент, когда мы обгоняли ее кибитку, она перекосилась от злобы и выпалила:

— Хочешь знать, где теперь твоя чесоточная сучка мамаша?! Сдохла в работном доме в Билстоне. И всех своих мелких таракашек с собой прихватила, всех до единого… Все сгорели от тифа!

Глава пятнадцатая

Сестры Уоррен стояли у окна в доме викария, глядя на отливающую сталью стену дождя. Верхнюю часть высокого сводчатого проема по-прежнему закрывали деревянные строительные леса, где еще меньше часа тому назад мастера в полотняных фартуках трудились, вырезая и высекая искусное обрамление окна с изображениями святых в стиле новой готики: его выбрали для дома викария из розового песчаника и церкви Святого Спасителя из красного кирпича. Вид из окна на огороженный забором сад и склон холма, спускающийся к Типтону, заслоняли сосны и стальные строительные леса, обтянутые промокшими холстами, там, где строились новые здания. Церковь и жилище викария возвели первыми, там осталось доделать несколько мелких декоративных элементов, и теперь вдоль широкой дороги, еще не до конца замощенной булыжником, постепенно росли два ряда больших домов с обнесенными глухим забором садами и округлыми башенками, наводящими на мысль о шотландских замках. Дорога величественной дугой тянулась от высокого красного здания церкви и вскоре должна была превратиться в приятную улицу с деревьями по обеим сторонам, где предстояло жить семействам фабрикантов, купцов, торговцев углем и лесом. Место было предусмотрительно выбрано на возвышении и с наветренной стороны от порта с его зловонным каналом, чадящими трубами, пылающими печами и покосившимися лачугами.

Сегодня потемневший от копоти порт скрывала от взглядов сестер грязно-серая туча, из которой лил дождь, стекающий ручейками и речушками по щебенке дороги.

Вверх по холму сквозь дождь, разбрызгивая колесами воду из луж, ехала коляска, запряженная парой глянцевых от дождя серых кобов. Она появилась из-за угла, и укутанный в клеенчатую накидку кучер резко остановил экипаж возле дома викария. Поставив коляску на тормоз, возница с трудом выбрался из-под промокшей накидки и спрыгнул, чтобы с поклонами и извинениями открыть дверцу преподобному Элайдже Уоррену, который осторожно ступил на залитую дождем мостовую.

Сестры Уоррен вместе с отцом жили в новом приходе уже пол года. Хотя церковь Святого Спасителя недавно освятили, скамьи в ней еще не доделали, и плотники приходили в храм каждый день, строгая и приколачивая сосновые доски, шлифуя углы и резные украшения каждой скамьи. В здании стоял запах свежего лака.

Сейчас преподобный двигался пляшущей, неровной походкой, пытаясь перепрыгнуть или обогнуть лужи, и промокший длинный черный плащ шлепал по спине всякий раз, стоило Элайдже резко остановиться, пытаясь выбрать путь к дорожке, которая вела к дому. С широких полей его черной шляпы вода лилась сплошным потоком.

Заметив, что девушки смотрят на него через витражное окно, он помахал рукой и ухмыльнулся с комическим отчаянием, стараясь привлечь внимание дочерей.

Девушки рассмеялись, увидев этот жест, столь нехарактерный для их строгого и величественного отца, и отбежали от окна. Джудит крикнула сквозь смех:

— Скажи Джесси, пусть приготовит теплые полотенца!

Эстер выскочила из комнаты в гулкую от свежей деревянной обшивки прихожую, чтобы открыть дверь. Джудит со смехом плюхнулась в кресло возле камина, где жарко пылал уголь, со словами:

— Ной… Во всей своей наготе…

Стоило двери открыться перед вымокшим до нитки священником, как пожилая экономка Джесси с обезумевшим видом бросилась к нему и принялась вытирать и укутывать его большими белыми полотенцами, приговаривая:

— Вы же до смерти простудитесь, сэр… До смерти…

Экономка и дочь изо всех сил пытались обсушить промокшего Элайджу и, невзирая на его мольбы о пощаде, заставили снять шляпу и сюртук, с которого на пол натекли целые лужи воды. Наконец преподобный вытянулся перед камином, и от облепившей тело мокрой белой рубашки потянулись струйки пара. Дочери сидели перед ним на диване, улыбаясь и стараясь не рассмеяться при виде плачевного положения отца.

В свои пятьдесят он всегда старался сохранять невозмутимый, суровый и ученый вид, который принимал и на публике, и перед своими дочерями. Однако строгость не всегда давалась ему легко. Сейчас он стоял, поджав тонкие губы и сохраняя бесстрастное выражение лица, но в глазах плясали искорки еле сдерживаемого желания посмеяться над собственной глупостью и подмоченным чувством собственного достоинства.

Жена преподобного умерла одиннадцать лет назад. Месяцы скорби после кончины обожаемой Эмили привели его в состояние холодного и пустого безразличия. Элайдже казалось, будто его разум вместе с пошатнувшейся уверенностью в непреложных истинах вздернули на огромную скрипучую дыбу, как некоего древнего мученика, и принялись бичевать и тянуть в разные стороны, пытаясь примирить веру в любящего Творца, всеведущего и всемогущего, способного освободить все человечество через познание Его любви, с ужасом и смрадом последних часов жизни жены, метавшейся в агонии, ее руганью и богохульствами, когда несчастная оказалась вырвана из жизни в возрасте тридцати шести лет.

В запертом ящике письменного стола преподобного все еще хранилась грязная порванная хлопчатая ночная рубашка, в которой умерла Эмили. Пятна давно выцвели, а сама рубашка, хоть и была выстирана и накрахмалена по указанию Элайджи, выглядела тонкой и истертой, потому что каждый день он открывал ящик, чтобы нежно прикоснуться к ней.

Эмили по-прежнему оставалась еле зажившей раной на его сердце, о которой он предпочитал не говорить. Элайджа до сих пор старался не упоминать ее имени, чтобы не разбередить эту рану, разъедавшую его изнутри обжигающим ядом, с которым ему едва удавалось справиться. Тупая боль поселилась в груди преподобного, и теперь, глядя на сидящих перед ним близняшек, он был рад слышать их смешки и видеть блестящие смышленые глаза. Совершенно одинаковые оживленные лица дочерей пробуждали в нем понимание, что пора исцелиться и выйти из сумрака, окружавшего его с момента смерти Эмили. Пожалуй, посмеяться и впрямь вполне допустимо. Допустимо даже посмеяться над своей неловкостью и уязвленным чувством собственной важности.

Эстер была старше сестры всего на пятнадцать минут, но, несмотря на внешнее сходство, девушки очень различались по характеру. По мере взросления близняшки все больше приобретали поразительное сходство с матерью: длинная тонкая шея, рыжеватые светлые волосы, расчесанные и аккуратно собранные в плотные пучки или в причудливые косы. Сестры Уоррен двигались с изяществом и уверенностью своей матери, и у них была такая же мраморно-белая кожа. Обе, как и Эмили, обладали умными и проницательными зелеными глазами, выдающими почти сверхъестественную способность видеть истинное положение вещей и судить о характере человека.