Защита Чижика (СИ) - Щепетнев Василий Павлович - Страница 21

В руке, сжимавшей до последнего мгновения ту самую алюминиевую кружку, не осталось сил. Кружка выпала, покатилась по асфальту, звеня пронзительно и безнадежно в московской тишине.

Глава 8

6 мая 1980 года, вторник

Пустая пачка сигарет

Воздух в Москве, как часто бывает ранней весной, был прозрачен и упруг, словно натянутая струна, но в нем уже витало обещание грядущего тепла, смешанное с гарью и пылью вечного города, с отчётливым, узнаваемым запахом выхлопа потока автомобилей.

— Таким образом, Михаил Владленович, — произнес генерал-майор Батырбаев, мой непосредственный начальник в «девятке», откинувшись в кресле, обитом потертым, но добротным зеленым плюшем. Его кабинет, высокий и просторный, с окнами на тихую, почти провинциальную улицу в центре, дышал солидностью и некой казенной уютностью. На стенах — портреты, неизбежные и строгие. Слева, конечно, товарищ Феликс, справа — Стельбов и Суслов. Переглядываются сурово, без улыбок. Тяжелые шторы, ковер, давно утративший яркость красок, но сохранивший достоинство. Хороший кабинет. Чувствуется, хозяин в нем человек не временный, поселился всерьёз и надолго.

— Действия ваши признаны правомерными, и будут отмечены благодарностью в приказе и денежной премией. — Голос его звучал ровно, по-отечески, с той теплотой, которую он, казалось, приберегал специально для меня. Батырбаев ко мне — как отец родной. Ладно, не отец, это было бы слишком патетично и не слишком правдиво. Но добрый дядя — да. Ну, почти. Почти дядя, с которым можно и о службе, и о жизни, и даже о чем-то сокровенном, не переходя, конечно, границ.

— Служу Советскому Союзу, — отчеканил я, вставая по стойке «смирно», как полагается. Форма — всё, содержание — ничто, как говаривал Павел Петрович, убиенный император. Один из. Ритуал — это скрепа, без него всё рассыпается. Генерал встал, обходя массивный дубовый стол — реликт, должно быть, еще сталинской эпохи, — и крепко пожал мне руку. Его ладонь была сухой, твердой, рука рабочего человека, прошедшего путь от желторотого птенчика до генеральских погон. В этой рукопожатии была и похвала, и одобрение, и что-то еще — может быть, тень усталости от всего этого, от необходимости раздавать награды за дела, о которых лучше не вспоминать на досуге.

— Кстати, не забудьте обновить погоны, — напомнил он, возвращаясь за стол и бросая взгляд на мои плечи, на которых погон отродясь не было. За исключением сборов после пятого курса, да. — Вы теперь капитан.

— Никак нет, не забуду, товарищ генерал-майор, — ответил я, и вновь его рука протянулась для пожатия. Капитан… Звание это свалилось на меня прошлой зимой, вне очереди, как снег на голову. Но был я в ту пору далеко — в Ливии, под жарким, нещадным солнцем, Там и получил телеграмму, сухую, как военный приказ. Батырбаев тогда же стал генерал-майором. Интересно, связаны ли эти два события — мое повышение и его генеральство? Я уверен, что нет. Батырбаев, думаю, то же самое считает. Мы оба профессионалы, оба понимаем, как крутятся шестеренки в этой машине. Но вдруг? Вдруг моя «успешная операция» на Куршской косе стала последним доводом в его представлении к званию? Мысль эта, как назойливая муха, залетела в голову и жужжала там, вызывая странное чувство — смесь благодарности и легкого отвращения. Нет, лучше не думать. Не думаю — не существую. Призрак я. Фантом «девятки».

В кабинете повисла тишина, нарушаемая лишь тиканьем настенных электрических часов. Батырбаев перебирал бумаги на столе. Я стоял, ощущая неловкость от внезапно закончившегося разговора. Финал, финал нужен!

— Э… — начал я нерешительно, словно мальчишка, просящий совета у взрослого.

— Что, товарищ Чижик? — поднял голову генерал. В его глазах мелькнуло легкое любопытство.

— Я… Может, нужно как-то… отметить? — выдавил я из себя, чувствуя, как глупо это звучит. А и надо глупо. — Собрать коллег, в ресторане? Поздравить друг друга, так сказать, по-человечески.

Батырбаев медленно отложил бумагу. Он сделал вид, что глубоко задумался, потирая переносицу. Его лицо, обычно открытое и добродушное, стало непроницаемо-начальственным.

— В ресторане? — переспросил он, растягивая слова. — В каком же?

— В «Узбекистане», например, — предложил я. «Узбекистан» среди московских ресторанов — как «Мерседес» среди вереницы «Москвичей», «Жигулей» и «Волг». Так считают ценители и снобы. Мне тоже там нравилось. Пахнет дорогими специями, пловом, который готовили как спектакль, и легкой дымкой коньяка. Освещение там было приглушенное, золотистое, скатерти — белоснежные, официанты — почтительные и быстрые. Я, наверное, сноб. Или просто меня там тоже ценили. Как… друга Шарафа Рашидовича. Ну, не друга, конечно, кто он — первый секретарь, хозяин Узбекистана, а кто я? Но — доброго товарища. Вместе оперы писали, я музыку, он текст на узбекском языке. Соратники, а не конкуренты. Что может быть лучше?

— В «Узбекистане»… — задумчиво повторил Батырбаев. Потом покачал головой, и в его глазах появилось то самое выражение — смесь сожаления и непреклонной служебной необходимости. — Жаль, конечно, Михаил Владленович, очень жаль. Но мы не можем позволить себе собираться вместе иначе, как по делам службы. Вот представьте, — он наклонился вперед, понизив голос, хотя в кабинете, кроме нас, никого не было, — увидят нас недруги, всякие там… наблюдатели, в таком месте. И смекнут — вот она, вся верхушка девятого управления, как на ладошке. Соберутся, сфотографируют на память. Нет, нельзя такого допустить. Невозможно. Риск неоправданный.

— И мне жаль, — тихо сказал я, чувствуя, как легкая, почти мальчишеская надежда угасла, оставив после себя пустоту и горечь. Чтобы хорошо сыграть, нужно поверить самому.

В печали, неловко кивнув, я покинул кабинет генерала. Дверь закрылась за мной с мягким, но непреклонным звуком. Спустился по широкой мраморной лестнице — холодной, протоптанной тысячами ног. Девятнадцатый век, имперский размах. Ковра давно нет — сняли, видимо, как пережиток, но остались медные шайбы, шарики, которыми он крепился. Прутья же, державшие ковер, увы, исчезли бесследно, как многое другое из прежней жизни.

На посту у тяжелых дубовых дверей показал удостоверение — с этим здесь строго, до щепетильности. Молодой лейтенант, дежуривший там, взглянул на красную книжечку, потом на меня — и в его глазах мелькнуло то самое знакомое сочетание: любопытство, настороженность и едва скрываемый страх. Да, он знал. Все знали.

Вышел на улицу. Майское солнце, еще нежаркое, но уже настойчивое, ударило в глаза. До моей «Волги» два квартала. Я нарочно оставил «Матушку» подальше, в переулке, для конспирации. Решил пройтись пешком, поразмыслить на свежем, насколько это возможно в центре Москвы, воздухе. Погода была умеренно-майская — самая что ни на есть подходящая. Легкий плащ песочного цвета, итальянский, купленный в командировке, не стеснял движений. Так же, как и шляпа с неширокими полями, и солнечные очки с поляризующими стеклами — тоже не отечественного производства. Я прекрасно понимал: этот наряд привлекает внимание. На обычного москвича я не походил. А для кадрового сотрудника девятки это был непростительный грех — выделяться, быть заметным. Как павлину в вороньей стае.

Но я не кадровый. Вот в чем загвоздка. Я — не поймешь кто. Загадка для системы. Особое распоряжение самого Андропова — зачислить и предоставить специальные полномочия. Что-то вроде того самого «вольного агента» из буржуазных шпионских боевичков в мягкой обложке, которые, говорят, Юрий Владимирович почитывал в редкие часы отдыха, пряча их под папкой с докладами. С правом ношения оружия. Скрытого ношения, разумеется. Пистолет и сейчас надежно лежал под мышкой, в кобуре, пристегнутой к плечевому ремню. Вычищенный, смазанный, с полным магазином. Будь готов! Всегда готов!

Андрей Николаевич ясности в мой статус вносить не торопился. И у всех причастных, от генералов до водителей, сложилось устойчивое мнение: обыкновенный «блатной», в смысле — родственник-мажор, пригретый могущественным покровителем. Тягот и лишений обычной оперативной службы не знает, бумажной волокиты избегает, зато получает полное довольствие, может козырять волшебным удостоверением, щеголять при оружии, и из лейтенантов за какие-то полтора года долетел до капитана. Вот он какой, Чижик-пыжик из Дома На Набережной. Снисходительные усмешки, разговоры за спиной — все это я видел и слышал. И ничего не мог поделать. Да и не хотел.