Защита Чижика (СИ) - Щепетнев Василий Павлович - Страница 18

Она и в самом деле похорошела, Москва, никаких сомнений. Это я узнал сразу по приезду, когда ехал мимо подновленных фасадов, мимо клумб, где пробивались первые, вымученные городской почвой тюльпаны. Все москвичи, как муравьи перед приходом важного гостя, по мере сил участвуют в субботниках. Улицы, по которым торжественно пронесут Олимпийский Огонь, подкрасили и подмазали с особым усердием; тротуары подлатали и метут дважды в день, даже люки подземных служб, кажется, отдраили. Весною город особенно хорош: серость отступает, а новая краска еще не успела покрыться вездесущей пылью и гарью. Воздух свеж, прозрачен, и казалось, сама столица вдохнула полной грудью, готовясь к предстоящему празднику спорта и показухи.

Особенно здесь, наверху.

Но вот кухня «Седьмого Неба», увы, как была посредственной, так и осталась. Напоминала она «Аэрофлот», ну, небо же. Подали разогретые зеленые щи, с кислинкой, будто простояли не час, а день, или даже два. Цыпленок «табака» — вернее, его иссохшая половинка, лежащая на тарелке в окружении безвкусного риса. Зато тарелка фирменная, с башней и надписью «Седьмое Небо».как маленький островок в море безвкусного риса. И в довершение — стаканчик виски. Один. Скромно. Девять девяносто. Однако, сказал бы Киса.

Удивительное дело, о трезвости и здоровом образе жизни толкуют на всех углах, плакаты висят, лозунги, а куда ни глянь — виски. Даже в комплексный обед включили, как обязательный аперитив. По случаю Олимпиады, что ли? Чтобы гости с Запада почувствовали себя как дома? Виски на «Седьмом Небе» был отечественный, советский, из тех, что пахнут не столько ячменем, сколько посредственным спиртом и благими намерениями. Но окружающие пили его с видом знатоков и нахваливали.

— Не хуже шотландского, — с апломбом заявила дама лет тридцати пяти из чинной компании за соседним столиком, причмокивая губами после первого глотка. Ее спутники кивали солидно, будто оценивая тонкий букет выдержанного коньяка, а не загадочной смеси алхимиков одна тысяча девятьсот восьмидесятого года.

Берти молча наблюдал за сценой, в уголках его глаз дрогнули едва заметные морщинки — то ли улыбка, то ли удивление.

— А как на орбите с этим делом? — спросил я, указывая взглядом на нетронутый стаканчик перед Берти. Вопрос сорвался неожиданно, отчасти чтобы разрядить молчание, отчасти из искреннего любопытства.

Берти вздохнул, тихо, едва слышно. Его взгляд на мгновение устремился вверх, будто сквозь потолок ресторана он видел бесконечность, откуда недавно вернулся.

— Никак, — ответил он просто. — Почти.

Голос его был ровным, но в нем чувствовалась усталость, знакомая всем, кто долго находился на пределе.

— Там…- Он снова посмотрел вверх, — там реакция организма непредсказуема. Может напасть неукротимая рвота. А рвота на станции… — Он поморщился, как от внезапной боли. — Рвота…это ужас. Ужас и ужас. Плавающие капли, которые невозможно поймать, запах… Кошмар. Хуже только… — он чуть помедлил, — … понос. Это уже катастрофа. Полная.

Я невольно представил ситуацию и почувствовал, как под ложечкой засосало. Берти тем временем продолжал с усмешкой:

— Я, знаете ли, пронес на борт маленькую фляжку палинки. Настоящей, венгерской. На удачу. Тайком. Думал, глотнем с товарищами в особый момент. — он покачал головой. — Но мы её не пили. Ни капли. Так и оставили нераскупоренной, привязанной к стойке на «Салюте». Первую неделю…- он махнул рукой. — тошнота и без того сильная. Невесомость. Непривычно. Повернешь резко голову — уже мутит. Потом, конечно, привыкаешь понемногу. Через месяц чувствуешь себя почти как дома. На небесах, можно сказать.- он снова взглянул на стакан виски. — А на небесах… к спиртному как-то не тянет. Зачем ангелу спирт? Да и программа… — он отчеканил слово. — плотная. Очень. Каждая минута расписана. Некогда расслабляться. Но иногда…- Он улыбнулся уже искренне, по-товарищески. — иногда можно элеутерококк принять. Тонизирующий такой, адаптоген. Его на «Прогрессе» много доставили. Советский элексир бодрости. Средство Макропулоса.

За этой неспешной, чуть грустной, но по-своему приятной беседой незаметно прошел отведенный нам час. Виски Берти так и остался нетронутым, зачем портить день, как он пояснил. Мой стакан я тоже не тронул, не хотелось отравлять и без того сомнительное удовольствие от обеда. Потом, по плану нашего неутомимого гида, мы успели сходить в зоопарк. Берти смотрел на вялых львов и меланхоличных слонов с тем же вежливым, но отстраненным интересом, что и на олимпийские объекты. Казалось, он видел за решетками и вольерами что-то другое — бескрайние просторы саванны или ледяные пустыни, которые лишь мелькали в иллюминаторе. Звери отвечали ему равнодушными взглядами существ, давно смирившихся со своей участью.

И вот настал долгожданный час. Гвоздь программы. Творческий вечер Владимира Семеновича Высоцкого, заслуженного артиста Российской Советской Федеративной Социалистической Республики, в Государственном концертном зале «Россия»! Само звучание вызывало трепет. За три квартала до концертного зала стало ясно, что сегодня — событие из ряда вон. Пробка. Милиционеры в белых перчатках, похожие на взведенные пружины, яростно размахивали жезлами, разворачивая автомобили: «Паркуйтесь на соседних улицах! Мест нет! Все занято!» Но наша «Чайка», конечно, была пропущена мгновенно. Волшебный пропуск на лобовом стекле, не пропустить такую машину — немыслимо. Мы проскользнули, как нож сквозь масло, мимо тщетно сигналящих «Жигулей» и «Москвичей».

Милиция милицией, а народу — воистину во множестве. Толпа гудела, как перегретая трансформаторная будка. У самого входа, вдоль ограды — везде стояли люди. Молодые, с горящими глазами, постарше, с лицами, изборожденными жизнью. Они ловили взгляды проходящих, шептали, почти молили: «Билетик? Лишний билетик не найдется?» Безнадежно, конечно. Но вдруг чудо?

— Граждане! — гремел металлический голос из громкоговорителей на крыше милицейской «Волги». — Творческий концерт будут показывать по Центральному телевидению! Все увидите в лучшем виде, не хуже, чем в зале! Проходите, пожалуйста, не создавайте скопления!' Голос звучал убедительно, по-отечески. Но расходились вяло, нехотя. Отходить от этих стен, от этого света, от этой возможности быть причастным — казалось предательством. Надежда упрямо не желала умирать. Она витала в воздухе, густом от весенней сырости и всеобщего нетерпения.

К творческому вечеру Владимира Семёновича я начал готовиться еще в марте. Мысль пришла внезапно: сделать из его песни о валютном магазине оперную арию. Не пародию, нет. А именно возвысить ее, облечь в классические одежды, но так, чтобы живая, колючая, узнаваемая мелодия Высоцкого осталась, как душа в новом теле. Идея казалась безумной. Но тем заманчивее. Я пропадал за роялем днями, расписывал партитуры с фанатичной тщательностью. И отослал партии в Москву дипломатической почтой. Без шуток, в самом деле дипломатической почтой — иного надежного способа быстро доставить столь ценный груз в столицу не нашлось. Эстрадно-симфонический оркестр Центрального телевидения и Всесоюзного радио — это асы из асов, лучшие из лучших. Они не просто прочли ноты — они поняли замысел. Вчера на репетиции, когда зазвучали первые аккорды, когда медные духовые подхватили знакомую, но так неожиданно мощно звучащую тему, а струнные создали тот самый «возвышенный» фон… у меня по спине пробежали мурашки. Получилось. Вполне и вполне. Не шедевр, но — честно, искренне и с любовью.

И вот сегодня этой самой арией я закрыл первое отделение. Вышел на сцену после череды поздравлений. Артисты Таганки — свои, родные, с их особым, «бунтарским» шармом. Артисты Театра сатиры — с легкой иронией. Артисты Вахтанговского — с величавой театральностью. Артисты МХАТа — с подкупающей человечностью. И… я. Примазался, да. Моя физиономия, я в образе провинциала в столице, с выражением легкой озадаченности, даже пришибленности, опять будет на экранах телевизоров. Сначала на трибуне Мавзолея — символ лояльности. Теперь — здесь, на сцене рядом с Высоцким, в лучах славы. Двойная экспозиция советского человека.