Магнат (СИ) - Шимохин Дмитрий - Страница 8

Он тяжело вздохнул.

— А ведь как надо было? С умом! Сначала построить здесь, в России, свой рельсопрокатный завод. Один, но большой, по последнему слову техники, как у Круппа. Потом — паровозостроительный, вагонный. Чтобы все свое было! Да, это дольше на пару лет. Да, поначалу дороже. Но потом-то, потом! Потом не мы бы от них зависели, а они от нас, может, еще и покупать бы стали! А сейчас что? Мы им — хлеб, лес, золото. Они нам — железяки. Невыгодный обмен, ой, невыгодный…

— Ничего, Василий Александрович, — как мог утешал его я. — Даст бог, все изменится.

В Петербурге мы остановились в лучшей гостинице на Невском — «Гранд Отель Европа». Кокорев тут же задействовал все свои связи, чтобы добиться аудиенции у великого князя, а я, ожидая новостей, сидел в своем просторном номере, готовясь к предстоящему разговору. Все мои многоходовые комбинации, интриги, риски — все сходилось в одной точке. Я был в двух шагах от триумфа.

И в этот момент в дверь моего номера громко и требовательно постучали. Нет, это был не робкий стук гостиничного слуги, а три коротких, властных удара костяшкой пальца.

Но, может быть, это посыльный от Кокорева с новостями?

Однако это был не он. Открыв тяжелую дубовую дверь, я замер.

На пороге стояли трое. Двое нижних чинов в серых жандармских шинелях с галунами и саблями наголо, застывшие по обе стороны от главного — офицера. Именно он приковал к себе все мое внимание. Высокий, худощавый, с талией, до хруста затянутой в голубой мундир, он казался вырезанным из льда. Серебряное шитье на воротнике и обшлагах, сверкающие эполеты, белоснежные перчатки, в которых он держал фуражку. Бледное, с тонкими, аристократическими чертами лицо его было абсолютно неподвижно, как маска. Холодные, бесцветные глаза смотрели не на меня, а сквозь, словно я был не человеком, а предметом, который нужно переместить из точки А в точку Б.

— Господин Владислав Антонович Тарановский? — Его голос был под стать взгляду — ровный, безэмоциональный, без малейшего намека на интонацию.

— Да, это я. Чем могу служить, господа? — ответил я, стараясь, чтобы мой голос звучал спокойно, хотя внутри все сжалось в ледяной комок.

— Именем его императорского величества вы арестованы, — произнес он все тем же бесцветным тоном.

Глава 4

Двое нижних чинов как по команде шагнули вперед и встали рядом, отрезая мне путь к отступлению. Их лица были тупы и непроницаемы.

Мир, который я так тщательно выстраивал, рухнул в один миг. Все мои планы: Кокорев, сенатский отчет, золото Бодайбо — все это превратилось в пыль, в бессмысленный набор слов. Вся моя хитрость, подготовка из будущего оказались бессильны перед этой простой, тупой силой, воплощенной в трех фигурах в голубых мундирах.

— По какому обвинению? — спросил я и сам удивился, насколько глупо прозвучал мой вопрос.

Офицер чуть заметно изогнул тонкую бровь.

— Вам все объяснят. В Третьем отделении. Прошу следовать за нами.

Тюрьма. Снова тюрьма. Похоже, это у меня становится скверной привычкой: бац — и ни за что ни про что я внезапно оказываюсь на киче. Интересно, можно разменять ее у судьбы на какую-нибудь другую? Например, на курение… Оно, конечно, понятно, что капля никотина убивает лошадь и все такое, но казематы Петропавловки способны угробить гораздо надежнее какого-то там никотина! Да и к тому же я не лошадь.

В который раз я окинул взглядом мое узилище. Да, определенно, не один заключенный сгинул здесь до меня, сломленный чахоткой или цингой. Моя камера, круглая, как дно каменного колодца, буквально давила на сознание. Беленые стены, сплошь покрытые пятнами черной плесени, постоянно были влажными от сырости, идущей по утрам с Невы. Сводчатый потолок терялся в полумраке: единственное крохотное окно, расположенное высоко под потолком, почти не давало света. Его стекла были густо выкрашены в мертвенно-белый цвет, а изнутри в оконный проем была намертво вделана массивная железная решетка, снаружи забранная ржавым железным козырьком, видимо, устроенным специально, чтобы узник не видел и клочка голубого летнего неба.

Обстановка была спартанской до жестокости: железная кровать, намертво привинченная к полу, такой же стол, табурет и источавшая тошнотворный запах параша в углу. Все. Ни книг, ни чернильницы, ни клочка бумаги, ни тени надежды.

Меня привезли сюда вчера. Проигнорировав здание Третьего отделения на Фонтанке, крытый экипаж, в котором я сидел между двумя молчаливыми жандармами, прогрохотал по доскам наплавного моста и въехал под своды Петропавловской крепости. Здесь, в самом сердце империи, в ее каменной цитадели, меня провели через несколько ворот и внутренних дворов и остановили перед приземистым, мрачным зданием в форме десятиконечной звезды. Это был печально известный Алексеевский равелин.

Даже я, с моими знаниями из будущего, почувствовал, как по спине пробежал холодок. Это была натуральная могила для живых, самое страшное и секретное узилище Российской Империи. Сюда сажали тех, чьи имена хотели навсегда вычеркнуть из истории, превратить в пыль, в пустой звук. И очень многие отсюда не возвращались.

Меня провели по тускло освещенному коридору, стены которого, казалось, сочились влагой. Темные, уродливые пятна, оставленные великим наводнением 1824 года, въелись в камень, как неизлечимая проказа. Воздух был спертый, тяжелый, пахло сыростью, плесенью и десятилетиями накопленной безнадежностью. Короткий, унизительный обыск, во время которого у меня забрали все, включая пояс, и вот я в камере. Хорошо хоть штиблеты не на шнурках, а на пуговицах — иначе забрали бы и их…

— Надолго я здесь? — спросил я мрачного служителя, притащившего в камеру тюфяк и колючее шерстяное одеяло, худого, как скелет, старика с седыми бакенбардами, одетого, несмотря на летнюю жару, в николаевскую шинель с пелериной.

— Господин следователь сами скажут! — буркнул тот, выходя, и дверь за мной захлопнулась с глухим, окончательным стуком, словно крышка гроба.

Первые часы я просто ходил из угла в угол, отмеряя шагами свою клетку. Семь шагов в одну сторону, семь в другую. Мозг, привыкший к постоянной работе, к анализу и действию, бился в этой пустоте, как муха о стекло.

За что меня взяли? Этот вопрос пульсировал в висках, заглушая даже стук сердца. Что, черт побери, пошло в этот раз не так?

Я сел на низкую деревянную кровать и заставил себя думать. Паника — это роскошь, которую я никогда в жизни не мог себе позволить, и меньше всего она нужна сейчас. Нужно было разложить все по полкам, найти причину, а значит, линию поведения со следователем и возможный выход из этой кхм… ситуации.

Версия первая: старые грехи. Каторга, побег, нерчинское серебро Фомича, наши монгольские «шалости», стычки с хунхузами на Амуре. Могли ли сибирские власти наконец докопаться до истины и передать дело в столицу? Маловероятно. Несмотря на масштабность наших деяний, все же это дела уголовные. За них, конечно, полагалась каторга, но не секретная тюрьма для государственных преступников. К тому же я был Владиславом Тарановским, австрийским подданным. Арест иностранца по уголовному делу вызвал бы дипломатический скандал. Нет, это не то!

Версия вторая: польский след. Тот самый пан Сакульский в ресторане. Как перекосилась его рожа, когда я его отбрил! Пожалуй, он мог настрочить донос, обвинив меня в связях с польскими заговорщиками. Это уже ближе к «государственному преступлению» — Третье отделение хватало и за меньшее. Кстати, мой «хвост» появился аккурат после этой встречи! Но, с другой стороны, стал бы норовистый поляк клепать доносы на гипотетического единоплеменника? Как-то странно это, прибегать к помощи русской имперской службы безопасности при внутрипольских разборках! Скорее, меня попытались бы прирезать сами инсургенты. Да и реакция моя в ресторане была безупречной — я выставил себя патриотом России. Донос Скульского, скорее всего, лег бы в папку с пометкой «проверить», но не послужил бы причиной для немедленного ареста и заключения в Равелин. В общем, и тут не сходилось…