Убийство с продолжением (СИ) - Юнак Виктор - Страница 17

Но Достоевский стоически с самым серьезным лицом выдержал паузу и произнес:

– Света, это было единственное кровавое пятно на всю книгу. Дальше были лишь сплошные переживания. Поэтому я тебя прошу, до следующего урока прочитай роман до конца.

– Но это же трудно, Илья Иванович.

– А кому сейчас легко? Ты думаешь, самому Достоевскому легко было писать об этом?

Класс снова не выдержал, зааплодировал. Ихменева же поджала губы и покраснела.

– Хорошо! Все! Успокоились и слушаем.

Достоевский подождал, пока класс успокоится, и продолжил:

– Как высказался один из замечательнейших писателей современности киргиз Чингиз Айтматов: «В сегодняшнем мире … тревожный набат Достоевского гудит, неумолчно взывая к человечности и гуманизму». И в самом деле, тема гуманизма проходит через все творчество Достоевского красной нитью, какими бы жестокими ни казались его произведения. С другой стороны, Федор Михайлович Достоевский – писатель чрезвычайно индивидуальный. У него свое, очень отличное от других классиков русской литературы открытие мира, отбор жизненного материала, его интерпретация, композиционное и словесное выражение. Его собственная судьба изобиловала драмами. Участник кружка Петрашевского, он был осужден на «смертную казнь расстрелянием». Холодным декабрьским утром его и других осужденных привезли в закрытой карете на Семеновский плац. «Там всем нам прочли смертный приговор, дали приложиться к кресту, преломили над головой шпаги… жить мне оставалось не более минуты» – так писал Достоевский позже брату. Он получил возможность написать это, потому что царские сановники позволили себе разыграть фарс. Казнь была всего лишь представлением: в последний момент ее заменили ссылкой и каторгой с лишением «всех прав состояния».

Четыре года каторги, разжалование в солдаты, запрещение «въезда в губернии Санкт-Петербуржскую и Московскую и жительство в обеих столицах», а затем вдруг ласки великих князей, вечная нехватка денег, тяжелая болезнь и, наконец, горловые кровотечения, завершившиеся в 1881 году смертью.

Это только внешние события, а что было в глубине? Как отражалось все на внутренней натуре художника? Мировоззрение Достоевского, весь его идейно-образный мир полон подчас трагических контрастов. Нет оснований преуменьшать глубину действительных заблуждений писателя. Его славянофильские настроения, его религиозность, целый ряд расхождений с революционными демократами – были. Но корни этих заблуждений можно связать с исторической деятельностью. Зрелые годы его жизни пришлись почти на самую мрачную пору российской деятельности, что в сочетании с противоречиями личности и дало такое сложное во всей истории русской культуры явление, имя которому – Достоевский…

Когда он, войдя в раж, рассказывал о Достоевском, он ничего и никого не замечал, но едва делал маленькую паузу, чтобы передохнуть и глотнуть воздуха, тут же замечал на себе все тот же пронзительный взгляд Светы Ихменевой. Надо бы после урока поговорить с ней – он вдруг вспомнил про Валю. И едва прозвенел звонок, Достоевский произнес:

– Света, Ихменева, задержись, пожалуйста, на минутку.

– Ну, все, Ихменева, – хмыкнул Осипенко. – Сейчас тебе Илья Иванович расскажет, какое наказание он тебе за наше общее преступление придумал.

– Заткнись, дурак! – огрызнулась Ихменева.

Сидевшие на последних партах одноклассники, подхихикивая, собрали портфели и рюкзаки и покинули класс. Сама же Ихменева убирала учебник в рюкзачок неторопливо, ожидая, когда классная комната опустеет.

Но Достоевский не стал дожидаться, когда ученица подойдет к нему, а приблизился к ней сам и присел прямо на впереди стоящую парту.

– Скажи мне, Света, это твой брат Валя Ихменев из 5 «б»?

– Да, а что? Он что-то натворил? – заволновалась девушка.

– Нет, нет, ты успокойся. Он ничего не натворил. Я просто хотел немного поговорить с тобой о нем. Или ты торопишься?

– Ради вас, Илья Иванович, я готова пожертвовать переменой.

– Во-первых, не ради меня, Ихменева, а ради родного брата, а во-вторых, ничем жертвовать не нужно. Мы можем поговорить и после уроков.

– Давайте сейчас, если недолго.

– Да, собственно, у меня к тебе пока только один вопрос. Валя с первого класса на уроках не работает?

– Нет, вы знаете, в первом классе он как раз учился с интересом. То есть в начале первого класса. А затем… что-то у него с училкой не сложилось. Она начала без причины, по крайней мере Валя так говорил, цепляться к нему. Чуть что – сразу к директору и папу в школу. Другим его одноклассникам за такой же проступок ничего, а его она сразу замечала.

– А что отец? Ходил в школу, выяснял?

– Кажется, ходил. Но, если честно, я не очень в курсе. Я ведь сама тогда еще не очень взрослая была.

– Хорошо. Я зайду к вам, поговорю с отцом. – Достоевский слегка замялся, почесал за ухом. Ихменева поняла, что он хочет еще о чем-то спросить, и ждала, не сводя с него глаз.

– Скажи, Света. А где ваша мама?

Ихменева поморщилась, было понятно, что ей не хочется говорить на эту тему. Но все же, вздохнув, тихо произнесла:

– Она нас бросила пять лет назад.

– Как бросила? Ведь Валя тогда еще совсем маленький был.

– Она уехала с любовником-иностранцем… Илья Иванович, я не хочу говорить на эту тему. Ладно?

– Хорошо, хорошо. Прости! И, пожалуй, иди отдохни, а то скоро звонок на урок будет.

15

Желнина понимала, что ей, вдовой, не будет житья среди казаков, когда те узнают, что она забрюхатела от постояльца, хоть и от нынешнего офицера, но бывшего каторжника. Люди, далекие от светского образа жизни и интеллигентской среды, – где им было знать, кто такой этот прапорщик Достоевский? Ладно бы ей самой, она бы это пережила, но под ударом оказались бы и ее дочери, ни в чем уж не повинные. Она решила выждать время – через два-три месяца все забудут, что она сдавала квартиру постояльцу. Благо полноватая фигура ее пока успешно скрывала растущий живот. А потом она уедет, навсегда покинет Озёрки. Где-нибудь в другом месте найдет пристанище, а учительское ремесло позволит прокормить прибавившееся семейство.

К отъезду она стала готовиться загодя. Первым делом свернула в рулон, перевязала бечевкой рукопись Достоевского, сунула ее в холстину и положила, как некую дорогую вещь, на самое дно сундука. Затем попыталась осторожно, дабы не попортить, ножом соскоблить со стен листы с черновиками, которыми Достоевский оклеивал стены в своей комнате. Получалось плохо – бумага клеилась на совесть. Увидев материнские хлопоты, ей принялись помогать дочери.

– Осторожно только, ради бога, – умоляла их мать.

– А что это мы делаем? – поинтересовалась старшая.

– Видите ли, постоялец наш – столичный сочинитель и любая его рукопись – это память о том, что он жил у нас.

– А разве он не каторжник? – удивилась младшая.

– Каторжник. В заговоре против батюшки царя состоял. Но, вишь ты, теперь же по службе пошел, офицером стал. Стало быть, царская милость к нему вернулась.

Они попытались отслоить еще хотя бы несколько листов, но, поняв, что это занятие бесполезное, Желнина выдохнула, утерла со лба пот и устало произнесла:

– Ну вот что, мои милые, хватит. Толку почти никакого. Что есть, то и спрячем.

Но спрятать не получилось: когда женщина попыталась свернуть снятые со стены листки, они, засохшие в клею, просто сломались. У нее даже слезы на глазах выступили. Оставшиеся несколько черновиков она бережно, не сгибая, также завернула в холстину и положила туда же, на дно сундука.

Прежде чем уволиться из школы, нужно было съездить в Семипалатинск, к попечителю учебных заведений. Не без сердечного трепета ехала она туда, одолжив возок у поселкового старшины.

– Я чай, к постояльцу свому наведаться хочешь? – съязвил тот.

– К попечителю училища надобно, – отрезала Желнина.

– Ну-ну!

Она и в самом деле пыталась выяснить, где живет Достоевский, наведавшись к подруге, жене дьякона Хлынова, которая и рекомендовала ей Достоевского. От нее же и узнала, что он женился в Кузнецке на вдове Марии Дмитриевне Исаевой и остался жить с ней там.