Свои-чужие - Пэтчетт Энн - Страница 58

Когда они познакомились, он учился на втором курсе юридического факультета в Университете Виргинии, был лучшим студентом в группе, а она заканчивала колледж. Как-то, торопясь на занятия снежным январским утром, она поскользнулась на обледеневшем пятачке и растянулась во весь рост; книги и тетради разлетелись веером, ледяной воздух сковал легкие. Она лежала на спине, на секунду ее так оглушило, что она могла только смотреть, как мимо проплывают снежинки, и тут перед ее глазами возник Берт Казинс и сказал: «Позвольте помочь вам». Она позволила. Он поднял ее, совсем незнакомый человек взял ее на руки и понес в медпункт, пропустил занятия, дожидаясь, пока ей перебинтуют лодыжку. Через год он сделал ей предложение и сказал, что ему бы хотелось, чтобы они переехали в Калифорнию, когда он закончит университет. В Калифорнии он сдаст экзамен в коллегию адвокатов, и там, на новом месте, где их никто не знает, они начнут совершенно новую жизнь. Он не хотел всю жизнь составлять контракты на сделки с недвижимостью, хотел всерьез посвятить себя юриспруденции. И еще он хотел детей — так он сказал тогда, — много детей. Берт был единственным ребенком и ужасно жалел, что у него нет ни братьев, ни сестер. Тереза переводила взгляд с Берта на красивое кольцо у себя на пальце и думала, что она, должно быть, вся светится от любви к нему. Теперь, в семьдесят два года, намазывая клубничный джем на круассан, воспоминать об этом — о том, как она любила Берта Казинса, — было тяжко. Просто в голове не укладывалось. Она любила Берта Казинса, потом привыкла к нему, потом разочаровалась в нем, а еще позже, когда он бросил ее с четырьмя маленькими детьми, возненавидела его всем своим существом. Но когда ей было двадцать два года, сидя в аэропорту Шарля де Голля, она так его любила, что даже мысли не допускала о том, что когда-нибудь перестанет любить. Взявшись за руки, они шли на выдачу багажа, и, стоя возле блестящего серебристого транспортера, он целовал ее, долго и страстно, не заботясь о том, что на них смотрят, потому что они поженились и они были в Париже.

Тереза смотрела на людей, шедших мимо ее столика в аэропортовской кофейне, и думала, сколько среди них молодоженов, приехавших провести тут медовый месяц, и много ли влюбленных, и кто из них вскоре разлюбит друг друга. По правде говоря, она почти забыла Берта. На это ушло много времени, но теперь она могла годами не спрашивать детей, как их отец, потому что просто не думала о нем. Она прожила на свете достаточно, чтобы и Берт, и вся любовь и ярость, порожденные им, ушли в прошлое. Кэл так и остался с ней, Джим Чен остался, но Берт, живой и здоровый у себя в Виргинии, исчез.

Немного отдохнув и взбодрив себя кофе, Тереза, поморщившись от боли, втиснулась обратно в туфли и медленно побрела к своему выходу. Может, остаться в Швейцарии навсегда и стать буддисткой? Она даже думать сейчас не могла о том, чтобы повторить весь путь.

Холли не удосужилась заглянуть в комнатушку, бывшую когда-то чуланом для швабр, и проверить по компьютеру, как там мамин рейс из Парижа. Только сейчас, стоя перед табло прилета в аэропорту Люцерна, она увидела, что самолет опаздывает на три часа. Конечно, ей нечасто приходилось ездить в аэропорт, но дорога туда занимает час — и какой нужно быть идиоткой, чтобы не проверить перед выездом, вовремя ли прилетает самолет? Поскольку правила предписывали, что тот, кто берет машину, должен взять и телефон, она смогла отправить Михаилу сообщение и объяснить, что произошло. Она знала, что он не будет сердиться. Он сказал, что машина им не нужна, но ей все равно было неловко, она чувствовала, что причиняет общине неудобства, забрав машину так надолго. Если предположить, что самолет приземлится в указанное на табло время, вернутся они не раньше двух. Она говорила матери ехать из Парижа поездом. Никто не летает из Парижа в Люцерн. Поездом она была бы уже тут. Но мать побоялась электричкой добираться из аэропорта на Лионский вокзал, а потом искать поезд до Люцерна. Возможно, ей и впрямь это было бы не по силам, учитывая багаж и усталость. Холли сама могла бы сесть на поезд и встретить мать в Париже, но предлагать этого не стала. Ей не хотелось уезжать так надолго.

Холли рано закончила утреннюю работу на кухне: вымыла и почистила десять фунтов картошки, крупно ее нарезала и залила холодной соленой водой, каждую секунду изо всех сил стараясь сосредоточиться на своем задании. Она зашла в гостевую комнату, приготовленную для матери, — удостовериться, что рядом с раковиной есть полотенца и мочалка, а у кровати стоит бутылка воды и стакан. Чтобы приехать в аэропорт, она рано ушла с утренней медитации, осторожно пробиралась между сидящими, стараясь их не потревожить, а теперь думала о том, что могла бы и не уходить. Могла бы досидеть до конца. Холли разозлилась на себя так нелепо, так несоразмерно причине, что пришлось остановиться и задуматься: не в том ли дело, что она просто не хочет, чтобы мать приезжала? Понимая, как важно позволить мысли возникнуть, увидеть ее и отпустить без осуждения, Холли решила, что эту мысль она, пожалуй, просто подавит.

В газетном киоске она купила шоколадку «Тоблерон» и окинула зал ожидания взглядом в поисках брошенных газет. В ее нынешней жизни ей не хватало только двух вещей: шоколада и новостей. И секса. Секса не хватало тоже, но Холли хватало ума не искать его в аэропорту. Она приметила «Матэн», «Блик» (правда, по-немецки Холли читала не очень хорошо) и — вот и не верь после этого в чудеса — полный «Нью-Йорк таймс» за вторник. Она внезапно успокоилась. Провести три часа в аэропорту с тремя газетами и «Тоблероном» — это тоже просто сказка. Холли развернула фольгу, отломила кусок шоколадки, сунула в рот, чтобы растаял на языке, а потом стала читать раздел науки в «Таймс»: тасманийские дьяволы вымирали от рака ротовой полости; были основания полагать, что бегать лучше без беговых кроссовок; бедные дети из гетто имели одинаковые шансы с детьми из зон военных действий заболеть астмой. Холли попыталась осмыслить эту информацию. Как ей спасти дьяволов, что сделать, чтобы они перестали друг друга кусать, раз именно таким образом, судя по всему, распространяется рак, и почему она беспокоится о мелких злобных тасманийских сумчатых и почти не переживает по поводу детей-астматиков? Почему она прочла статью о беге целиком, хотя никогда не бегала, а статью о геотермальной энергии пропустила? Не становится ли она поверхностной? Она свернула газету и положила ее на колени, немного посидела, размышляя о жизни. Подумала, что ей надо чаще выходить из «Дзен-Додзё Тодзана», а может быть, и вовсе из него уйти, а может, наоборот, ни в коем случае не покидать его, уподобиться Ши-вон, которая, насколько Холли могла заметить, никогда не заходила дальше почтового ящика в конце подъездной аллеи.

Если вспомнить жизнь в Калифорнии, Холли в то время постоянно сравнивала: кому досталось меньше, чем ей, а кому больше, кто красивее, кто умнее, кто удачливее в личной жизни (как правило, все были удачливее ее), кто быстрее пошел на повышение, потому что, сколько бы ее ни хвалили в банке, ей все казалось, что ее задвигают. Она без конца пыталась понять, как стать лучше, как поступить правильней, и от чрезмерных стараний стала скрежетать зубами по ночам. Изгрызла до ран левую щеку изнутри, до крови обкусала ногти и кутикулы на больших пальцах обеих рук. Наконец, записалась к терапевту, рассказала ему о своих проблемах и показала раны во рту.

Подсвечивая себе тоненьким фонариком, врач осмотрел ее рот и зубы, потом взглянул на руки и сказал, что ей потребуется медитация. По крайней мере, так ей показалось.

Стоило Холли услышать «медитация», как сердце у нее затрепетало в груди, словно всю жизнь ждало именно этого мгновения. «Свершилось! — воскликнуло сердце. — Наконец-то!»

— Медитация? — переспросила Холли. — А этому можно где-то научиться?

Она попробовала слово «медитация» на вкус, и это доставило ей неизъяснимое удовольствие.

Доктор коротко и хмуро глянул на нее, словно подозревая, что у пациентки не все дома.