Свои-чужие - Пэтчетт Энн - Страница 48

Марджори подняла тонкую руку:

— Я пас. Вы с девочками можете развлекаться. Я к вашему возвращению кексов напеку.

Несколько свободных часов стоили месячной пенсии.

— Ох, пап, — сказала Кэролайн. — Разве не веселее будет остаться дома и вырывать нам ногти на ногах плоскогубцами?

Франни после выхода «Своих-чужих» пришлось помучиться и от страха, и от угрызений совести, но она все же не стала бы отрицать, что деньки были славные: завтраки с издателями в ресторане «Гренуй», церемония награждения, на которой Лео вызывали на сцену, бесконечное турне с книгой, когда он вечер за вечером читал зачарованным толпам, а потом ждал, когда в очередь у стола выстраивались толпы поклонников, пришедших сказать, как его труд изменил их жизнь. Он снова был знаменит, снова на коне, и каждую ночь в новом отеле он отдавал Франни должное, нежно удерживая ее голову в ладонях, пока они любили друг друга. Он не мог отвести от нее глаз. Сам Лео Поузен любил ее, благодарил ее, нуждался в ней. Так что игра стоила свеч.

Но стоит посмотреть сейчас этот фильм, и вернется не только воспоминание о том, как она предала семью. Фильм напомнит и о крахе ее давних отношений, и об одинокой смерти человека, которого она любила.

Пока Лео писал книгу, Франни еще не понимала, каково будет жить со «Своими-чужими», а потом было уже поздно что-то делать. С фильмом, однако, все обстояло иначе. Его еще не сняли. Франни умоляла Лео не продавать права. Она понимала, что это обещание повлечет существенные финансовые потери, и все-таки умоляла, вцепившись в рукопись.

Лео отдал ей права на каталожной карточке, потому что Франни была его солнцем, луной и всеми мерцающими звездами до единой.

Он соблюдал это соглашение даже потом, когда они почти не разговаривали друг с другом и Франни подозревала, что ему нужны деньги. Она не сказала никому о его обещании, когда он умер. Кому говорить? Его жене? Она понимала, что у каталожной карточки не будет никаких шансов против батальона юристов. К тому же она вбила себе в голову абсурдную мысль, что у нее могут попытаться отнять карточку.

— Нет, — сказала Франни.

Нет, она не хотела смотреть этот фильм, особенно с отцом и сестрой и сотнями чужих людей, жующих попкорн в битком набитом кинотеатре в Санта-Монике.

Фикс засмеялся и хлопнул ладонями по подлокотникам кресла.

— Да что вы как маленькие! Ничего страшного вам там не покажут. Вам бы понять, что умирающему, застрявшему в этой крысоловке на колесах, охота глянуть, как его изображает красавчик-киноактер. И потом, все это давно в прошлом. Даю вам времени до завтра, чтобы собраться. У меня день рождения, и мы идем в кино.

Кэролайн припарковалась, и Франни вынула из багажника коляску. Фикс уже давно не водил, но машину продавать отказывался. А вдруг судьба смилостивится, врачи в последний момент найдут чудо-лекарство и части тела, пожранные раком, можно будет восстановить? Надежда, говорил Фикс, — это кровь жизни, а такой автомобиль ничем не заменишь. Это была «краун-виктория», бывшая патрульная машина без опознавательных знаков, которую Фикс выкупил у полицейского управления. Франни называла ее Бэтмобилем за способность выжать сто сорок миль в час, если нужно. Фикс не то чтобы гонял сто сорок, но любил говорить, что приятно просто знать — есть такая возможность.

Франни открыла дверцу машины и приподняла ноги отца с пола, бережно развернула наружу и взяла его за руку.

— На счет три, — сказала она, и они вдвоем стали считать, пока он раскачивался для рывка. Машина, способная догнать угнанный «феррари», тут ему помочь уже не могла. Франни вытянула отца наружу, а Кэролайн подсунула коляску, едва он встал. Еще месяц назад Фикс бы воспротивился. Он отказывался пользоваться ходунками, предпочитая цепляться за Марджори, даже после падений. Но теперь они с этим покончили. Теперь он позволял Франни ставить свои ноги на подножку. Говорил «спасибо».

Актриса, которой принадлежал дом в Амагансетте, хотела сыграть в фильме Джулию, то есть мать Франни. Она, конечно, не знала, что Франни существует на самом деле и спит в ее постели на простынях из египетского хлопка. Лео винил Элби в том, что их роман кончился. Считал, что, если бы Элби их не нашел, они бы так и жили в мире и согласии. Но Кэролайн была права: Элби не втыкал гвоздь в колесо, гвоздь уже был там. Но если Лео винил в их личных бедах невиновного Элби, то Франни — актрису и ее нелепый дом. Это вообще нормально — иметь такие деньжищи, чтобы покупать такие хоромы и даже не жить в них? Бассейн был настолько длинный и глубокий, что казалось — это фундамент дома, построенного в начале девятнадцатого века и потом унесенного ураганом. Вода в бассейн поступала из ручья. Никто толком не знал, откуда это все: и ручей, и бассейн были тут задолго до постройки дома актрисы. И это только для начала: были еще вьющиеся розы, покрывавшие восточную стену, а потом расползавшиеся огромной сетью по скату крыши — сказочное изобилие цветов. Настоящий ураган из роз — белых, красных и розовых пяти примерно оттенков — наслаивавшихся друг на друга все лето: один сорт отмирал, как раз когда другой входил в пору цветения. Лужайку постоянно устилал ковер облетевших лепестков. А в спальне висел Климт, небольшой, но бесспорно подлинный: портрет женщины, обладавшей почти фамильным сходством с актрисой. Кто держит Климта в летнем доме? Франни считала, что это дом их доконал. Он притягивал к себе всех, кроме самой актрисы. Как-то ночью, когда их отношения уже давно закончились, Лео позвонил Франни и рассказал, что актриса снова пригласила его в Амагансетт, пообедать. Собиралась поговорить о фильме, хотя он и заверял ее, что никакого фильма нет и не будет.

— Как бы то ни было, приезжайте, — сказала она.

— Помнишь, сколько было шампанского в холодильнике? — сказал Лео по телефону.

Франни помнила.

— Ну, мы его выпили. — Из кембриджской квартиры Лео донесся вздох. — Ничего у нас с ней не было. Это я и хотел тебе сказать. В конце концов, я не смог подняться с ней в спальню. Это ведь все еще была наша спальня, Франни. Я так не могу.

С точки зрения современных киностандартов, актриса, отчаянно добивавшаяся роли Джулии, была древним ископаемым. Она уже давным-давно не играла романтических героинь. Перестала играть матерей. В шестьдесят нельзя было играть даже колдуний в сказках. Ей оставались кое-какие вдовствующие аристократки, иногда — пожилая сенаторша или безжалостная дама из совета директоров в кабельном сериале, благосклонно принятом критикой. Этим Франни и оставалось утешаться, пока в зале кинотеатра в Санта-Монике гас свет: где-то сидит и смотрит «Свои-чужие» красивая актриса — и вспоминает, как изо всех сил пыталась стать Джулией.

Но никакого утешения это не принесло.

Сидя в темноте рядом с отцом, Франни и Кэролайн думали об одном и том же: интересно, хуже было бы, смотри они настоящий, документальный фильм о своем детстве? Было лето, когда Берт обзавелся камерой «Супер-8» и преследовал их, как Антониони, пока они бегали под поливалками и ездили туда-сюда на велосипедах, то появляясь, то пропадая в кадре. Пряменькая, как столбик, Холли крутила хулахуп. Элби прыгал перед ней, стаскивая майку. Голос Берта за кадром командовал, чтобы они сделали что-нибудь забавное, но они просто были детьми, и, если смотреть из настоящего, это в них и завораживало. Может, тот фильм до сих пор лежал в коробке у матери на чердаке или где-то в глубине картотечного шкафа в гараже у Берта. Франни могла бы попытаться отыскать его в следующий свой приезд в Виргинию и вставить пленку в проектор. Тогда они смогут посмотреть на настоящего Кэла, снова увидеть, как он бежит, и стереть из памяти хмурого мальчишку, исполнявшего его роль. Документальный фильм определенно был бы лучше этого, даже если бы камера каждую минуту запечатлевала всю катастрофу детства, сохраняла все худшие минуты, — это все равно было бы лучше, чем смотреть на чужих людей, кое-как пытающихся воспроизвести их жизнь. Из Холли и Джанетт сделали одну девочку, которая не была ни Холли, ни Джанетт, а была каким-то жутким подменышем, который во время спора топал ногой и хлопал дверью. Разве Холли или Джанетт так когда-нибудь делали? Но, разумеется, дети-актеры не пытались играть настоящих детей. Они понятия не имели, что книга имеет какое-то отношение к реальности, и в любом случае не читали ее. Так почему фильм доставлял сестрам такие мучения: потому, что все в нем было враньем, или потому, что, вопреки невозможному, кое-что было истинной правдой? То тут, то там что-то очень знакомое мелькало в мелких жестокостях, которыми обменивались семьи.