Свои-чужие - Пэтчетт Энн - Страница 37

— Американцы обожают делать африканцам прививки. Это же такая прелесть, когда на первой полосе «Нью-Йорк таймс» фотография — чумазенькие нигерийские детишки в очереди на укол. А как своих, нью-йоркских детей прививать, так нет, это прошлый век. Тут мамочки считают, что вакцинация — это против природы, что она может вызвать болезни хуже тех, которые предотвращает. Я сегодня целый день уговаривал женщин с высшим образованием прививать детей, а они со мной препирались. Нужно было пойти на медицинский. Никто не станет меня слушать, пока я не буду врачом.

— Я тебя стану слушать, — сказала Джанетт. — Не ходи на медицинский.

— Одна женщина мне сказала, что не верит в эпидемиологию. — Он закрыл лицо руками. — Кошмар.

— Корь в Нью-Йорке больше не нужно прививать, — похлопала его по плечу Джанетт. — Мы одолели корь.

Джанетт помыла зелень для салата. Фоде завернул нарезанный хлеб в фольгу и поставил его в духовку. Они хлопотали в крохотной кухне, лавируя, уступая друг другу дорогу.

— Расскажи лучше, как у тебя прошел день, — сказал Фоде. — Давай подумаем о чем-нибудь хорошем.

— Хочешь подумать о показе аппаратов МРТ в подвале больницы?

Фоде на мгновение остановился, потом улыбнулся и покачал головой:

— Нет-нет.

Он повернулся к шурину, радуясь, что есть и другие варианты.

— Что я хотел сказать: Элби, пожалуйста, расскажи про свой день.

Элби переместил племянника с одного колена на другое и начал говорить, обращаясь к малышу:

— Сегодня меня в четырех зданиях остановила охрана. Я показал права, мне разрешили подняться, а потом меня задержал второй охранник, у лифта, который сказал, что наверх мне нельзя.

Фоде уважительно кивнул:

— Неплохо для белого.

— А потом меня чуть не сбил автобус М16.

— Прекрати, — сказала Джанетт, ставя в середину стола миску салата. — Хватит про твой день.

— Тогда остается только Дайо, — сказал Элби.

Фоде забрал у него малыша.

— Дайо. Вот кого мне хочется послушать больше всех. Сын, скажи нам, прекрасен ли был твой день?

— Дядя, — сказал Дайо и вытянул ручки, чтобы его взяли обратно.

Элби, так долго живший на грани, а временами забредавший за грань, выглянул из окна, посмотреть на огни, сиявшие в бесчисленных бруклинских квартирах. Он задумался, неужели этим все и заняты: готовят ужин с семьями, держат на руках детей, рассказывают, как прошел день? Такая у них жизнь?

Велосипед Элби был собран из такого количества деталей разного происхождения, что попросту утратил право называться «Швинном». Работа Элби состояла в том, чтобы развозить мелкие посылки, заверенные нотариусом страховые бланки и многообещающие рукописи. Иногда доставался контракт, и нужно было ждать, пока его подпишут, прежде чем отвезти обратно. Иногда его просили расписаться как свидетеля. Нью-Йорк был страной бесконечных доставок. Здесь кому-то постоянно надо было, чтобы что-то оказалось в другом месте, — с утра до вечера. Элби подрезал автобусы и вклинивался между такси, пугал водителей из Коннектикута, как в те времена, когда был чертом колесатым. Туристы шарахались от летящего прямо на них велосипеда и прижимались к обочине. Добравшись до пункта назначения, Элби вскидывал велосипед на плечо, словно младшего брата, и нес его с собой в лифт. Элби был всего на три дюйма выше отца — высокий, но не великан, — однако необычайная худоба словно добавляла ему роста. Случалось, что администраторы слегка бледнели, видя, как Элби идет к их столам с коричневым конвертом в руке и велосипед седлом вгрызается ему в лопатку. Живой скелет с черными татуировками и толстой черной косой — за клерками будто явилась сама Смерть, готовая увезти их прочь на раме.

— Может, тебе нужно потреблять больше калорий? — спрашивала Джанетт, когда он, прихрамывая, входил вечером в квартиру.

— Издержки профессии, — отвечал он.

Это было и правдой, и неправдой — видал он и толстых курьеров.

Элби прилично зарабатывал, и через пару месяцев, перестав думать, что съедет завтра или послезавтра, стал отдавать половину Джанетт за квартиру, кофе и вино и на образование — Дайо или ей. Оставшуюся половину он менял на сотенные купюры и складывал в то отделение рюкзака, что застегивалось на молнию. Сначала он попытался дать деньги Фоде, но Фоде и смотреть на них не стал. На следующий день Элби дождался сестру в метро и вручил деньги ей. Джанетт кивнула и сунула купюры в карман.

— Ты не думал, что нам стоит сходить к психологу? — спросила она, пока они шли мимо магазина йогуртов, мастерской по ремонту обуви и корейских базарчиков с ведрами нарциссов у входа. Возможно, она думала, что деньги Элби ей дал как раз на врача. — Когда встанем на ноги в психологическом смысле, сможем устраивать конференции по телефону с мамой и Холли, чтобы они проходили терапию вместе с нами.

Элби сказал, что пока не готов звонить матери, но Джанетт ей звонила. Почти каждый день звонила Терезе с работы и все ей рассказывала.

— А папа? — спросил Элби.

На улице было не протолкнуться, он на ходу обнял Джанетт за плечи. Он не знал почему. Раньше он так никогда не делал, но было славно. Они шли в ногу.

— Папа годами ходил к психологу, точно тебе говорю. Уже небось бросил.

— Безо всяких телефонных конференций?

Джанетт покачала головой:

— Ему бы это в голову не пришло.

Элби приехал в Бруклин, чтобы встать на ноги, и в некоторых отношениях уже стоял, если не считать пьянства. Впрочем, он несколько ограничил потребление крепкого алкоголя и спидбола, скрасившего ему всю вторую половину жизни. Курение было вообще не в счет. Дурные привычки — вопрос перспективы, и, посмотрев на настоящее сквозь призму прошлого, любой бы сказал, что Элби справляется просто потрясающе. Он накопил достаточно денег, чтобы найти квартиру, но пока не искал. Из-за тесноты их жизнь походила на комедию положений, однако Фоде и Джанетт обставили все так, что Элби уже казалось — ему и не надо от них съезжать. Стоило Элби войти, и Дайо тут же пытался на него вскарабкаться, становился обеими ножками ему на ногу, обхватывал ручками мускулистую икру, чтобы подтянуться. Слово «дядя» он выговаривал лучше всего, четко и ясно. Он без конца его повторял. Элби нравился диван, на котором он не помещался. Нравились дни, когда он после обеда катил домой и говорил Бинту, что она может пару часов отдохнуть, пока он сходит с малышом в парк. Ему нравилось чувство, для которого он не знал названия, когда, возвращаясь поздно вечером, он видел на крыльце Фоде — тот сидел и ждал его с пивом в руке. Он, конечно, в конце концов от них съедет, — говорил себе Элби, но пока он привозил домой холодную лапшу с кунжутом из Чайнатауна, каждое утро складывал одеяла и убирал их за диван, несколько раз в неделю находил поводы допоздна не показываться дома, чтобы дать им побыть наедине, а когда все же возвращался, поворачивал ключ в замке так тихо, что ни разу их не разбудил.

— Где ты был прошлой ночью? — спрашивала Джанетт, и Элби думал: «Ага, соскучилась».

Поначалу Элби ходил по вечерам в бары и в кино, но быстро понял, что бары и кино в Нью-Йорке могут запросто сожрать весь дневной заработок. Он сидел в библиотеке до закрытия, потом шел в читальный зал Общества христианской науки, а когда и тот закрывался, Элби — если книга попадалась хорошая, а спиды еще не отпускали — шел в автоматическую прачечную, которая не закрывалась никогда, и сидел среди дохлой моли и стука сушильных машин в вездесущем запахе влажных простыней. Элби знакомился с секретаршами в приемных издательств, куда доставлял конверты, и спрашивал, что они читают, поэтому у него всегда были книги. Обычно в тех конторах, куда Элби ездил, ему ничего не дарили, но издательские секретарши были не прочь презентовать книжку посыльному-велосипедисту, даже если он был посыльным Смерти.

— Расскажите потом, как вам, — говорила одна, и он в ответ ей улыбался. Улыбка у Элби была ослепительная, чудо ортодонтии времен его детства, ничего подобного от человека его внешности никто не ожидал. От этой улыбки секретарше начинало казаться, будто ей тоже что-то подарили.