Свои-чужие - Пэтчетт Энн - Страница 22

— В Лос-Анджелесе, — ответил Леон Поузен после некоторой внутренней борьбы. — Зависит от того, как посмотреть.

— Виски-сауэр, — сказал мужчина, сваливая верхнюю одежду на соседний стул.

Шерстяная куча тут же начала съезжать, но он успел ухватить пальто за рукав, а потом кивнул в сторону своей спутницы:

— Дайкири.

— С содовой, — сказала женщина, снимая перчатки.

Франни замялась, не зная, как бы им объяснить, что она не по этой части, но тут на выручку пришел Леон Поузен.

— Она не смешивает напитки, — сказал он. — Может налить стакан скотча, но для коктейля нужно звать специалиста.

Он посмотрел на Франни:

— Так ведь?

Франни кивнула. Она влезла не в свое дело, оказалась не на своем месте и теперь сбивала людей с толку.

— Я могу сделать виски-сауэр, — сказал Леон Поузен мужчине, потом взглянул на женщину и покачал головой. — А дайкири не смогу. Но ручаюсь, у них где-то в загашнике есть смесь.

— Не знаю, — ответила Франни.

— Попросите немца. — Леон Поузен указал парочке на Генриха, который по-прежнему полировал бокалы у дальнего конца стойки, старательно не обращая на посетителей внимания. — Ему будет приятно. Сейчас он чувствует себя задетым.

— А вы неплохо разбираетесь в здешних нравах, — сказала женщина.

Час был поздний. Кольца у нее под перчаткой не было.

— Не в здешних, — ответил Леон. — Все бары устроены одинаковы.

Он спросил Франни, как зовут бармена. Генрих, чьи уши улавливали такие высокие частоты, какие не снились ни одной собаке, услышал вопрос и отложил полотенце.

— Виски-сауэр, — снова сказал мужчина.

Когда заказ был сделан и Генрих продемонстрировал, как изящно он управляется с шейкером, парочка собрала вещи и отнесла их к угловому столику, — к столику, который должна была бы обслуживать Франни, не возникни у них с Генрихом мгновенной молчаливой договоренности о том, что он возьмет на себя и клиентов, и чаевые.

— Я родилась в Лос-Анджелесе, — сказала Франни, когда мужчина и женщина отошли, слава богу, от стойки.

Она столько ждала, чтобы сообщить это, что уже сомневалась — не забыл ли Поузен, о чем был разговор.

— Но вам хватило ума уехать.

— Я люблю Лос-Анджелес.

В Лос-Анджелесе она навсегда осталась ребенком. Там она плавала в бассейне у матери Марджори, скользила вдоль голубого дна в своем раздельном купальнике. Тень Кэролайн, дремавшей на надувном плотике, парила над ней прямоугольным облаком. Фикс сидел в шезлонге у самого бортика и читал «Крестного отца».

— Вы так говорите, потому что мы в Чикаго, а на дворе февраль.

— Если вам так не нравится Лос-Анджелес, что же вы там живете?

— У меня там жена, — сказал он. — Но я над этим работаю.

— Ну да, за этим и едут в Чикаго, — отозвалась Франни. — Подальше от жены.

«Бракоразводное законодательство, — подумала она, — вот уж к этой области права я на пушечный выстрел не подойду». И тут же вспомнила, что больше не подойдет ни на какое расстояние ни к какой области права.

— Слова настоящего бармена.

— Я только подаю коктейли. Я их не смешиваю.

— Вы — бармен для тех, кому не надо ничего смешивать, а вот, скажем, я хочу еще скотча. Вы замечательно налили мне первую порцию.

Он смотрел на нее изучающе, словно только что увидел.

— Вы опять стали выше.

— Вы пообещали, что это отразится на моих чаевых.

Он покачал головой:

— Нет, это вы мне сказали, что это может отразиться на чаевых, но вы ошибаетесь. Мне абсолютно все равно, какого вы роста. Снимайте туфли, а я вас чем-нибудь угощу.

Когда, интересно, он успел допить свой скотч? Ничего себе фокус. Она ведь наблюдала за ним и все равно ничего не заметила. Может быть, когда Генрих готовил виски-сауэр? Она на минутку отвлеклась. Франни взяла стоявшую перед ней бутылку.

— Вы ничем не можете меня угостить. Правила не позволяют.

Леон подался вперед.

— Verboten?[1] — спросил он, понизив голос.

Франни кивнула. Лед в его стакане не потускнел и ни капли не подтаял, так что менять его на свежий не было смысла. И виски она отмерять не стала, просто плеснула на глазок. Сверкающий дозатор сделал ее самонадеянной: Франни чересчур высоко подняла бутылку и пролила немного виски на стойку рядом со стаканом. Устранила непорядок, положила свежую бумажную салфетку. По правде сказать, даже если не нужно ничего смешивать, бармен из нее никудышный.

— Так что вы делаете в Чикаго?

— Вы, должно быть, психоаналитик.

Он вынул из кармана пиджака пачку сигарет и вытряс одну.

— Когда я стану хвастаться, что обслуживала Леона Поузена, меня непременно спросят, что он забыл в Чикаго.

— Леона Поузена? — переспросил он.

Вот это номер, такого Франни не ожидала. Но ведь она ни разу не видела его живьем. Знала его лишь по фотографиям на обложках, да еще и старым.

— Вы не Леон Поузен?

— Он самый, — сказал он. — Но с людьми вашего поколения я редко имею дело. Не думал, что мое лицо окажется вам знакомо.

— Вы решили, что вам просто попалась необычайно услужливая официантка?

Он пожал плечами:

— А может, вам захотелось меня обольстить.

Франни почувствовала, как заливается краской, кажется, в баре это с нею случилось впервые. Леон Поузен махнул рукой, словно отгоняя только что высказанное предположение.

— Забудьте. Нелепая мысль. Вы умница, вы читаете книжки, вы сегодня наливали скотч Леону Поузену, и, пожалуйста, зовите меня Лео.

Лео. Могла ли она назвать Леона Поузена — Лео?

— Лео, — произнесла она, пробуя имя на вкус.

— Франни, — сказал он.

— Дело не только в том, что вы Леон Поузен, — сказала она. — Лео Поузен. Мне вообще интересно общаться с людьми.

— Так вы хотите знать, что я забыл в Чикаго?

Все шло не совсем так, как она планировала.

— Да, в общем, нет. Я просто поддерживаю разговор.

Он поднял стакан и сделал крошечный глоточек, чуть-чуть пригубил, будто из вежливости.

— Вы журналистка?

Она прижала руку к сердцу:

— Честное слово, я официантка. Я подаю коктейли.

Вообще-то Франни повторяла это себе каждый день перед уходом на работу, почистив зубы и глядя в зеркало в ванной: «Я — официантка, я подаю коктейли». Совершенство достигается упражнением. Она вынула из кармана передника увесистую зажигалку «Зиппо», большим пальцем откинула крышку. Леон Поузен наклонился было, но тут же отшатнулся назад и покачал головой.

— Нет-нет, не смотрите на сигарету, смотрите на меня. Когда вы даете человеку прикурить, смотрите ему в глаза.

Это оказалось крайне сложно, но Франни сумела. Леон Поузен склонился к язычку пламени в ее руке, твердо глядя ей в глаза. Франни ощутила, как у нее в груди что-то дрогнуло.

— Вот, — сказал он и выдохнул дым в сторону. — Вот как получают большие чаевые. А не за туфли.

— Я запомню, — ответила она, гася огонек.

— Итак, я приехал в Чикаго, чтобы выпить, — сказал он. — А живу я покуда в Айова-Сити. Вы бывали в Айова-Сити?

— Я думала, вы живете в Лос-Анджелесе.

Он покачал головой:

— Не увиливайте. Я задал вам вопрос.

— Я никогда не была в Айова-Сити.

Он отпил еще, словно проверяя, не стал ли виски вкуснее от сигареты, — похоже, что стал.

— Туда не поедешь просто так, без дела. Вот если ты выращиваешь кукурузу, торгуешь свиньями или пишешь стихи — тогда тебе дорога в Айова-Сити.

— Потому-то я там и не была.

Он кивнул:

— В тамошних барах полно студентов. Терпеть не могу пить в барах, где полно студентов, но хуже всего не это.

Он замолчал. Теперь ее реплика. В этом спектакле Лео Поузену был нужен напарник.

— А что тогда хуже всего?

— Оказывается, лед у них в барах содержит гербициды — ну, гербициды, пестициды, еще какое-то там жидкое удобрение. Их чувствуешь прямо на вкус. Ну, то есть не только лед, разумеется, а вообще вся вода, вся, кроме той, что привозят в бутылках из Франции. Говорят, по весне, когда начинает таять снег, становится совсем скверно. Концентрация всей этой дряни увеличивается. Даже зубная щетка отдает удобрениями.