Цветы для Элджернона - Киз Дэниел - Страница 12

Они обзывали друг друга всякими словами: оппортунист, циник, пессимист, – и меня пробирал страх. Я вдруг понял, что не могу больше стоять у дверей офиса и подслушивать. Возможно, им было без разницы, когда я был совсем слабоумным и не понимал, что происходит. Но теперь, когда я все понимаю, они не захотели бы делиться информацией. Я ушел, не дожидаясь окончания их спора.

Я долго шел в темноте, пытаясь понять, почему мне так страшно. Впервые я увидел их во всей красе – не богов и даже не героев, а просто двух мужчин, озабоченных тем, чтобы поиметь выгоду от своей работы. И все же, если Немур прав и эксперимент увенчается успехом, что мне до этого? Столько предстоит дел, столько планов намечено.

Подожду-ка до завтра, чтобы спросить позволения пригласить мисс Кинниан в кино отметить мое повышение.

26 апреля

Знаю, что не следует болтаться около колледжа по пути из лаборатории, но вид этих молодых людей с книгами в руках, обсуждающих изученное, меня будоражит. Вот бы посидеть и поболтать с ними в ресторанном дворике кампуса, где они спорят о литературе, политике и разных идеях. Дух перехватывает от их разговоров о Шекспире и Мильтоне, Ньютоне, Эйнштейне, Фрейде, о Платоне, Гегеле и Канте и о других великих, чьи имена отдаются у меня в сознании колокольным звоном.

Иногда я прислушиваюсь к разговорам за соседними столиками и представляю себя студентом колледжа, пускай я и намного старше. Я ношу с собой книги и начал покуривать трубку. Это глупо, но я ведь работаю в лаборатории, а значит, имею отношение к университету. Ненавижу возвращаться домой, в эту одинокую каморку.

27 апреля

Познакомился с несколькими типами в кафе. Они спорили, действительно ли пьесы Шекспира написал он сам. Один из студентов, жирный, с потным лицом, утверждал, что их автор – Марло. Но Ленни, коротышка в темных очках, придерживался другой версии – что пьесы написал сэр Френсис Бэкон: ведь Шекспир никогда не учился в колледже и у него неоткуда было взяться таким познаниям. А парень в шапочке выпускника, по его словам, слышал, как в мужском туалете обсуждали, не женщина ли истинный автор шекспировских пьес.

И еще они говорили о политике, искусстве и Боге. Раньше мне было невдомек, что Бога может и не быть. Мне сделалось страшно, потому что я впервые начал задумываться о том, что такое Бог.

Теперь я понимаю: поступить в колледж и получить образование прежде всего стоит ради того, чтобы узнать: ты верил всю жизнь в фантомы и все совсем не то, чем кажется.

Пока они говорили и спорили, во мне нарастало возбуждение. Вот чем я хотел заниматься – учиться в колледже и слушать, как люди беседуют о важных вещах.

Сейчас я провожу большую часть свободного времени в библиотеке, читая и впитывая из книг все, что могу. Я не имею особых предпочтений, просто глотаю художественную литературу – Достоевского, Флобера, Диккенса, Хемингуэя, Фолкнера – все, что попадается под руку, но утолить этот голод невозможно.

28 апреля

Я видел во сне, как мама орет на папу и учителя из школы № 13 (моя первая школа, пока меня не перевели в 222-ю).

– Он нормальный! Нормальный! Он вырастет таким же, как все люди. Лучше, чем другие!

Мать пыталась вцепиться в учителя ногтями, но папа держал ее.

– Когда-нибудь он поступит в колледж и станет кем-нибудь!

Мать продолжала кричать, вырываясь из рук отца.

– Он поступит в колледж и кем-нибудь станет!

Дело происходило в директорском кабинете, где почему-то было много людей. Бородатый директор расхаживал по комнате, говоря обо мне:

– Ему придется пойти в другую школу! Отправьте его в государственную школу Уоррен. Здесь мы его оставить не можем.

Присутствующие выглядели смущенными. Заместитель директора отворачивался, пряча улыбку.

Папа буквально вытаскивал маму из кабинета директора, она кричала и плакала. Я не видел ее лица, но ее крупные красные слезы капали на меня…

Сегодня утром я смог вспомнить свой сон. Но вдобавок теперь припоминаю, как в тумане, и то время, когда мне было лет шесть и случилась одна история. Как раз перед рождением Нормы. Я вижу маму, худую темноволосую женщину, которая быстро говорит и жестикулирует. Лицо видно нечетко. Волосы собраны в пучок, и она тянется их пригладить, как будто хочет убедиться, что они все еще на месте. Я помню, что она всегда кружила, как большая белая птица, возле моего отца, а тот был слишком грузным и усталым, чтобы уклониться от ее клюва.

Я вижу Чарли, который стоит посреди кухни и играет со своей вертушкой: нанизанными на нитку яркими бусинами и кольцами. Он держит нитку одной рукой, а кольца наматываются и раскручиваются, отбрасывая яркие блики. Он часами не сводит глаз с вертушки. Не знаю, кто сделал эту вертушку и куда она делась, но вижу, как он стоит там, зачарованный: раскручивается веревочка и вращаются кольца…

Мать кричит на него – нет, на отца:

– Никуда я его не заберу! С ним все в порядке!

– Роза, нет больше смысла прикидываться, будто с ним все хорошо. Ты сама на него погляди! Шесть лет – и…

– Он не идиот. Он нормальный! И будет как все остальные!

Отец печально улыбается и смотрит на сына, а Чарли поднимает вертушку: смотри, мол, как она красиво крутится.

– А ну убери! – пронзительно кричит мать и вдруг резким движением выбивает у него вертушку – та летит на пол. – Иди играй с алфавитными кубиками!

Чарли стоит, напуганный внезапной вспышкой гнева. Он съеживается, не зная, что еще мать учудит. Все тело сотрясает дрожь. Родители спорят, и голоса, звучащие то в одном, то в другом месте, давят и вызывают панику.

– Чарли, марш в ванную! Не смей делать это в штаны!

Он бы и рад послушаться, но ноги будто обмякли и не шевелятся. Руки машинально вскидываются вверх, чтобы заслониться от ударов.

– Ради бога, Роза. Оставь его в покое. Ты его запугала. Вечно ты так, а бедный ребенок…

– Почему ты мне не помогаешь? Я все делаю сама! Каждый день стараюсь его учить, чтобы он не отставал от других. Он просто медлительный, вот и все. Но учиться он может так же, как и другие.

– Ты сама себя обманываешь, Роза. Это нечестно ни по отношению к нам, ни по отношению к нему. Прикидываться, будто он нормальный. Дрессировать его, как зверюшку. Почему ты не оставишь его в покое?

– Потому что я хочу, чтобы он был как все!

Пока они спорят, у Чарли внутри все сжимается сильнее и сильнее. Кажется, что кишечник вот-вот лопнет, и он понимает, что должен сходить в туалет, как мать и велела. Но не может сдвинуться с места. Хочется сесть прямо здесь, на кухне, но это неправильно, и ему достанется.

Вот бы сейчас вертушку. Если он будет смотреть, как она крутится, то возьмет себя в руки и не наделает в штаны. Но вертушка рассыпалась: часть колец под столом, часть – под раковиной, а нитка – рядом с плитой.

Очень странно: я отчетливо помню голоса, но их лица все еще размыты, и я вижу только силуэты. Папа массивный и сгорбленный. Мама худая и подвижная. Слушая сейчас их спор, который длился годами, я хочу заорать: «Поглядите на него! Вы, там! Гляньте на Чарли! Ему надо в туалет!»

Чарли стоит, вцепившись в свою красную клетчатую рубашку, и теребит ее, пока предки сотрясают воздух из-за него. Эти слова словно искры гнева проскакивают между ними – гнева и вины, которых он не в силах понять.

– В сентябре он снова отправится в школу № 13 и пройдет семестр заново!

– Почему ты не хочешь признать правду? Учительница говорит, что он не в состоянии учиться в обычном классе!

– Эта сука? Хотя, будь моя воля, я бы назвала ее и похлеще! Еще сунется – я не только в министерство образования напишу! Я этой стерве зенки выцарапаю! Чарли, что ты вертишься? Иди в ванную! Сам иди! Ты сам все можешь.

– Ты что, не видишь – он хочет, чтобы ты ему помогла? Он перепугался до смерти!