Шарлатан 2 (СИ) - Номен Квинтус - Страница 2

Но история действительно сильно поменялась, и, вероятно, поменялась и история советского атомного проекта. Хотя, возможно, я и напутал что-то, ведь атомный проект в СССР еще в сорок третьем был запущен. Но все это было не особо важно, важным было то, в Кишкино приехал лично Лаврентий Павлович, и приехал он, чтобы задать мне кучу интересных вопросов. Но у меня, хотя я столь скорого приезда «важных дядь» и не ожидал, «кузявая отмазка» была уже заготовлена — и она на самом деле оказалась кузявой: Лаврентий Павлович от меня очень быстро отстал.

Как говорила моя двоюродная сестра (в той, «прошлой будущей жизни» говорила), когда ее мать особенно доставала по поводу плохого знания математики, приводя меня в пример, «я же в дровяном институте учусь, а не в атомном!». И да, она как раз в Московском Лесотехническом училась, а я учился в институте совсем другом. И физику, особенно атомную, знал, пожалуй, местами даже лучше всех нынешних физиков атомщиков, так что считал, что нынешним помочь — это дело святое. Вот только «знать» и «уметь» — это совершенно разные вещи, да и знал я больше лишь потому, что сейчас те, которые «умеют», кое-чего еще просто не изобрели и не открыли. И вот помочь им нужное открыть я считал необходимым, но моих знаний на серьезную помощь было точно недостаточно: я все же на программиста учился, и физику в институте большей частью «проходил мимо», ни разу не получив по физике ничего выше трояка. И я прекрасно понимал, что даже если меня нынешние физики не высмеют сразу и решат со мной поговорить всерьез, то я им все равно ничего существенного сообщить не смогу. Но ведь и мелочи могут оказать серьезное влияние: вон, с самолетиками-то очень неплохо получилось!

Только всерьез разговаривать с деревенским мальчишкой точно никто не станет, да и мне «сверкать тайными знаниями» категорически не стоит — и я придумал другой способ «знания донести до нужных людей». Способ простой и незатейливый: подсунуть нужным людям знания «в письменной форме». Но вовсе не написанием «писем Сталину от древнего старца», я придумал что-то гораздо более простое и, главное, более достоверное. Придумал, когда в Горьком на рынке у какой-то старушки увидел книжку в красной кожаной обложке. Старушка сказала, что до революции такие в каждом магазине писчебумажном продавались, их дореволюционные барышни использовали в качестве дневников. А старушка его продавала как «чистую общую тетрадку», так как с любыми тетрадками в стране было вообще полная… нехватка. И мне повезло, что просила за этот томик старушка цену явно неадекватную (вероятно, из-за кожаной обложки), из-за чего ее до меня никто брать не захотел…

Когда я был студентом, программы в вычислительные машины запихивались с помощью перфокарт, а чтобы они на перфокарты попали, их сначала нужно было написать на специальных бланках, причем очень разборчиво. И у меня в связи с этим выработался весьма специфический почерк: ровные печатные буквы читались прекрасно даже в клеточках этих бланков. А в школе я нашел еще дореволюционный учебник грамматики, так что — хотя и с определенными трудностями — я в приобретенном дневнике записал все, что хотел нынешним физикам сообщить. Не все, но почти все, что знал: описал пять месторождений урановой руды (Бештау, Краснокаменск, Желтые Воды, Учкудук и — довольно приблизительно, так как точного места я просто не знал — месторождения в Казахстане), а так же расписал все, что знал о выщелачивании этой руды непосредственно на месторождениях. Это было далеко не все, что я помнил из учебного курса, но пока я раздумывал, как «в дореволюционном виде» подать схемы урановой и плутониевой бомб, а так же схему бомбы уже дейтерий-литиевой, в гости прибыл Лаврентий Павлович. Прибыл, расспросил меня про всякое — и моя отмазка прокатила!

То есть по поводу моей информированности об урановых месторождениях прокатила, а по поводу сверхчистого графита я его с абсолютно честными глазами отправил к главному инженеру турбинного завода. Правда, все же похвастался, что пылесос, который там делать собрались, именно я и изобрел…

Еще Лаврентий Павлович сказал мне, что товарищ Сталин меня за бумажные самолетики решил наградить Сталинской премией, причем первой степени — но предупредил, что премия присуждается «по закрытой тематике» и мне ею хвастаться не придется. Я, конечно, попросил товарищу Сталину мою благодарность передать, а затем не удержался:

— Дяденька, может в Москве люди на такие вещи внимания и не обращают, а у нас в деревне на следующий же день народ очень заинтересуется, откуда в нашей семье таки деньжищи завелись. Тут же деревня, все всё про всех знают, и все от нас не отстанут, пока всю правду не выпытают. А так как вы сказали, что даже родителям говорить, за что премия, нельзя, то вы представляете, что тут начнется?

— А у тебя есть другие предложения? Только заранее предупрежу: от премии отказаться у тебя точно не выйдет.

— Это-то понятно. Но если премия за бумажные самолетики… а я ведь много чего бумажного придумал! И если в постановлении просто написать, что премия «за бумажные изделия», то все сразу подумают про коробки для яиц…

— Вижу, что ты, Вова, соображаешь неплохо.

— Вовка, я — Вовка. У нас в деревне всех по-разному зовут, и Вова — это Зойкин отец, Володя — старший сын тетки Натальи. Владимир — это дед мой, он уже помер, но его еще хорошо помнят. Еще, правда, Вовка Чугунов к нам часто ездит, так что меня больше теперь Шарлатаном кличут…

— Ну что же, товарищ Шарлатан, мы твое предложение обдумаем. Ладно, я дальше уже поеду, дел все же много. И, надеюсь, на награждении мы с тобой в Москве вскоре встретимся…

Вот интересно: я, хотя теперь и очень хорошо помнил свою «прежнюю жизнь», с людьми общался все же именно как мальчишка. Не самый простой мальчишка, но все взрослые для меня были в первую очередь именно взрослыми, а вот должности их меня вообще не волновали. И даже сам товарищ Берия мною воспринимался сначала как взрослый дядька, а то, что он был по сути вторым лицом в государстве — это я вроде и понимал, но именно «большим начальником» его не воспринимал. И даже во время разговора с ним нисколько не волновался. Ведь он-то мне никто, и если он захочет мне что-то плохое сделать, то баба Настя меня защитит! А если она не справится, то придет мать и вообще всем покажет козью морду в сарафане! И, хотя умом я и понимал, что все эти рассуждения — полная чушь, однако эмоциональное восприятие «окружающей действительности» от «лишних знаний» вообще не менялось. И, скорее всего, это было и к лучшему: все же такие люди, как Берия, эмоции читать умеют — а тут все получилось очень естественно и, надеюсь, ненужных подозрений мое поведение у него не вызвало.

Точно не вызвало, в чем я убедился спустя пару недель: в «Известиях» был опубликован указ о присуждении Сталинских премий, и мое имя там было упомянуто, причем с формулировкой «за разработку ряда изделий, укрепивших продовольственную и иную безопасность Советского Союза». А на награждение меня уже в Москву вызвали, вместе с отцом, матерью и Марусей, причем нам даже выделили два купе «СВ» в поезде до Москвы и обратно. И медаль лауреата товарищ Сталин мне вручил, а денежную премию специальные люди вручили отцу. После награждения (а там сразу много лауреатов награды получали) Сталин снова со мной немного поговорил о всяком, и опять сказал, что если мне что-то потребуется, то я ему могу в письме свои пожелания изложить. Но пока вроде роль «исполнителя желаний» на отца была возложена, он мне потом говорил, что люди, которые ему деньги передавали (не наличными, а сберкнижку) отдельно попросили его «не ограничивать сына в потребностях и покупать ему то, что он попросит» — но у нас в семье все же отношение к деньгам было простое: «все деньги в семье общие и куда их тратить, решают старшие». Вот только куда можно потратить сразу двести тысяч рублей, никто в семье придумать вообще не смог. Ну и не надо…

То есть надо, было у меня подозрение, что в скором времени обязательно последует денежная реформа, но ведь не завтра же, так что придумаем, на что денежки пустить. А пока родители в Москве накупили много разных тканей, обуви на всю семью (то есть на всех, кто у нас в доме жил), еще мелочей разных столько, что и два новых чемодана докупать пришлось. Времени на покупки у родителей было достаточно: нас сразу обратно в Горький все же не отпустили. Потому что сначала про меня заметку (большую, с фотографиями) в «Комсомолке» напечатали, потом целый номер уже «Пионерской правды» мне посвятили. Правильно посвятили, и в этом же номере и мою статью напечатали — в которой я с народом делился умными мыслями о том, что любой пионер и даже октябренок для блага страны и всего советского народа очень много полезного придумать и сделать может.