Наследники чужих судеб - Володарская Ольга Геннадьевна - Страница 2

– Сын с вами живет? – спросила она у тети Веры, с трудом распахнув окно в кухне.

– Борька? – Будто у нее другой был. – Почему со мной? С женой. – Оля помнила его прыщавым парнем с голосом, похожим на материнский, от которого шарахались все ольгинские девчонки. – А ты с какой целью интересуешься?

– Нанять его хотела для мелкого ремонта.

– Не советую. Руки у Борьки из задницы растут. Лучше Ванюшку позови, он хоть и глупенький, но мастеровой. Главное, правильную задачу перед ним поставить.

– Ванюшку? – переспросила Оля.

– Ты знаешь его. В «косом» доме живет.

«Косым» назывался дом, который чуть осел, когда Сейминка небывало разлилась и подтопила фундамент. В нем жила женщина по имени Марфа. Без мужа, но с тремя детьми. Все они появились на свет как будто по волшебству. Марфа ни с кем из мужчин замечена не была, но трижды рожала. Дети ее были друг на друга похожи внешне, но отличались и по уму, и по характеру. Старший был тупым и жестоким, его в семнадцать убили в драке. Средняя дочка выросла умницей, вышла замуж и уехала из Ольгино навсегда. С матерью остался Ванюшка. Пакет, как его называли в городе. Отстающий в развитии мальчик везде бегал с полиэтиленовыми мешками. Он набирал в них воздух. Зачем? Знал только он.

– Ты его совсем дурным помнишь, – будто прочитала ее мысли тетя Вера. – Он выправился немного с тех пор. Все благодаря Михалванычу.

– Это еще кто?

– Сейчас он директор нашей сейминской школы. А приехал к нам молодым специалистом и сразу взял класс ЗПРов. – Оля знала, что эта аббревиатура означает «задержка психического развития». – Настоял на том, чтоб Ванюшку мать в школу отдала. Она не хотела, говорила, зачем дурачку грамота, но Михалваныч до роно дошел, и Ваньку-Пакета отправили в десять лет в первый класс. Теперь он и читает, и считает, и говорит более или менее внятно.

– Может, он и воздух перестал в сумки набирать?

– Врать не буду, не перестал. Но хотя бы не носится с пакетами по улице, а то сбили его как-то машиной, прихрамывает теперь.

Оля понимала, что, если тетю Веру не остановить, она продолжит вываливать на нее все городские новости за последние два десятка лет. Пришлось напомнить о дальней дороге, которую она преодолела за рулем не совсем исправной машины. Старушка обиженно поджала губы, но кивнула и зашагала к выходу. У двери приостановилась, обернулась и спросила:

– Знаешь, что бабка твоя на старом кладбище похоронена?

– Нет.

– Новый мэр распорядился церковный погост облагородить и продавать места на нем богачам. Самое дешевое сто тысяч стоит. Это у забора. А есть и по миллиону, там сам губернатор своего отца похоронил. По соседству со склепом купца Егорова.

– А какое моя бабушка имела отношение к богачам?

– Скопила она с пенсии как раз сто тысяч и купила на них себе место рядом с могилой родителей. Так что легко найдешь ее.

С этими словами тетя Вера покинула дом. Оставшись наконец одна, Оля обошла кухню, чтобы остановиться у печки и прильнуть к ней. С детства она любила обниматься с Манюшкой. Именно так ласково называла бабушка печь. Она разговаривала с ней во время готовки, поглаживала, затапливая, благодарила, когда вынимала из шестка пироги или котелки с картошкой, кашей, топленым молоком. Манюшка была душой избы, поэтому в ней сейчас так неуютно. Оля знала, как все исправить.

– Сейчас я затоплю тебя, Манюшка, – сказала она печке и погладила по прохладной лежанке. Сколько ночей она провела на ней, сторожа домового. Ставила для него блюдце с молоком, дожидаясь момента, когда тот появится, но не выдерживала и засыпала… А утром находила блюдце пустым!

Хорошо, что бабушка научила ее растапливать печь. Не просто городскую – столичную девчонку. Любой навык может в жизни пригодиться, говорила она. И Оля согласно кивала. Она обожала и бабушку, и Манюшку, поэтому уже в шесть лет справлялась с довольно сложным процессом. Оставалось надеяться, что навык не утрачен.

Найдя дрова в подпечнике, Оля взялась за растопку. Пока делала это, вспоминала…

Отец Оли Геннадий был коренным москвичом, но из простой семьи. Его родители в шестидесятых годах двадцатого века приехали в столицу, чтобы работать на стройке, да так и остались, получив, как молодая семья, сначала отдельную комнату в общежитии, потом квартиру. Гена прописку получил при рождении, что, по мнению отца с матерью, давало ему привилегии. Не лимитчик, как они, а коренной москвич, считай элита. И все же они одобрили невесту Гены. Пусть провинциалка, зато умница (выпускница МГУ), красавица и, что немаловажно, девственница. И это в двадцать четыре, когда на ее ровесницах пробы негде ставить!

Поженились быстро, сняли комнату в коммуналке, зажили не весело, но дружно. Молодая супруга писала диссертацию, Геннадий ее во всем поддерживал и очень гордился благоверной. Сам он умом не блистал, зато руками неплохо зарабатывал: восстанавливал машины после аварий. Ребенка родили только через три года и под большим давлением со стороны родителей Гены. Для того чтобы молодых мотивировать, квартиру им купили.

В декрете мама маялась. Ей хотелось вернуться на свою кафедру, заняться преподаванием, а также получить еще одно образование. Пеленки и бутылочки со смесями – это не ее. Материнство как будто тоже. Не сказать, что она не любила дочь, любила как могла, сдержанно, чуть отстраненно, и совершенно точно хорошо о ней заботилась. Отец же наоборот: купал в обожании, однако мало чем помогал супруге в уходе за малышкой. А так как дед с бабушкой много работали, чтобы выплатить кредит, что взяли на покупку жилья для детей, то Олю отдали в ясли в год. А в три впервые отвезли на все лето в городок Ольгино, поручив заботу о ней бабушке Анне Никифоровне.

Как же Оле было с ней хорошо! Милая, спокойная женщина, всю жизнь проработавшая в детской поликлинике медсестрой, она умела и развеселить, и успокоить, и увлечь, и накормить. Оля с трех лет и начала себя помнить, потому что столько событий за лето происходило, что эмоций выше крыши. Бабушка Аня ее и кур кормить научила, и сорняки дергать, и веником париться, и щавель собирать, и пироги из него печь. Во всем Оля ей помогала и чувствовала себя взрослой. Это матери не нравилось:

– Ты зачем ребенка в свою копию превращаешь? – сердито выговаривала она матери по приезде в Ольгино в конце августа. – Она ведет себя как деревенская бабушка. Да и выглядит… – Мама срывала с Оли платок, подвязанный под подбородком, стягивала с ее ног калоши. – Хорошо еще, что не окает.

Бабушка возражала, но мягко. Дочь свою она очень любила, но немного ее побаивалась.

– Лучше бы читать Олю учила, – продолжала та. – Четыре года осенью будет, а ребенок половины букв не знает.

– Рано, дочка.

– Я в ее возрасте уже по слогам умела читать.

– То ты… Вундеркинд. А Олька – обычное дите. Ей в книжках только картинки интересны.

– Тогда пусть рисованием занимается, а не за курами ходит. Деревенские навыки ей ни к чему. – Это мама на будущее говорила, чтобы на следующее лето бабушка знала, чем внучку занимать.

И та старалась ее развивать, но Оле больше хотелось наслаждаться прелестями деревенской жизни. Огород, речка, лес, куда они с бабушкой по грибы ходили, болота, где она с ребятней с улицы ловила головастиков, старое кладбище, по которому с ними же бродила в поисках древних могил, – вот что увлекательно. Настоящие приключения, а не те, что описаны в книгах! В современную часть Ольгино девочка тоже не рвалась, она была похожа на микрорайон, в котором жила ее семья. Только в Москве дома выше, дороги шире, машин больше, люди друг с другом на улице не здороваются и ходят гораздо быстрее. И все же Оля в то лето научилась читать и изрисовала весь альбом, чтобы избавить бабушку от нравоучений собственной дочери.

Еще два лета, а с ними и года, миновало. Оля стала готовиться к школе. Мама не хотела отпускать ее из-за этого в Ольгино, но пришлось: в Москве за ней присматривать было некому, все работали, а в загородный лагерь девочка наотрез отказалась ехать. Сказала: