Муля, не нервируй… Книга 5 (СИ) - Фонд А. - Страница 33

Большаков и Козляткин аж заржали.

Напряжение в кабинете чуть спало.

— Ладно, — вздохнул Большаков и взял ещё один листочек.

Но перед тем, как развернуть его, он посмотрел на меня долгим, рентгеновским взглядом.

Я молча и с достоинством (надеюсь, что с достоинством) выдержал его взгляд.

Большаков усмехнулся одними глазами и развернул очередную анонимку:

— «… Бубнов Иммануил Модестович…» – он опять зыркнул на меня, но у меня лицо оставалось бесстрастным. Тогда Большаков продолжил читать:

— «…является провокатором и врагом народа…», — Большаков опять поднял глаза и насмешливо посмотрел на меня.

Я невозмутимо пожал плечами, мол, бывает. Козляткин громко икнул.

Большаков нахмурился и продолжил чтение:

— «… сейчас этот обманщик, ловко скрыв то, что его родная тётка по материнской линии проживает в Цюрихе, пытается получить выезд за границу, чтобы потом там остаться. Бубнов, кстати, не женат, поэтому выезжать за границу ему нельзя. У Бубнова в институте были друзья — некто Швец, внук белогвардейского добровольца, и Зименс. Сейчас Зименс находится в эмиграции, в Италии. Пребывание Бубнова на должности комсорга Комитета позволяет ему скрыть свои денежные махинации и имитировать искреннюю преданность советской власти. Прошу проверить, куда делись средства по госконтракту № 43/2547−1277/3…».

— И без подписи, конечно же? — подала голос из своего угла Изольда Мстиславовна.

— Конечно, — кивнул Большаков и уставился мрачно на меня. — Что скажешь, Иммануил Модестович?

Слова «Иммануил Модестович» он произнёс с ядовитым сарказмом.

Я всё это время сидел, словно голой жопой на сковородке. И только моя выдержка из прошлого мира не дала мне показать свои истинные эмоции. Вместо этого я хмыкнул, равнодушно пожал плечами и спросил:

— О чём именно говорить? О тётке моей знают все. Она — давний друг советского народа, старый коммунист, вся только в науке. Это уже сто раз всё обсуждалось. Однокашники в институте были, и много их было, всяких. Как и у всех, у нас. Но после обучения никаких связей с ними я не поддерживаю. Да и не знал я ничего этого. Считаю, что, если их приняли в советский ВУЗ — значит они были этого достойны. И не мне в семнадцать лет сомневаться в компетентности органов, что допустили их поступление туда. А раз допустили — значит, ничего там такого прямо уж опасного и нет… А если что-то и есть — то, согласитесь, вопросы не ко мне.

Я передохнул (потому что выпалил это всё на одном дыхании). Большаков, Козляткин и Изольда Мстиславовна сидели молча и смотрели на меня.

Почему-то в голову пришла мысль, что я сейчас как на допросе.

— Что касается госконтракта, — я импровизировал отмазки прямо на ходу, — то мне сложно что-то сказать. Я обычный методист, через мои руки прошло много разной документации и помнить наизусть все номера я физически не способен. Нужно поднимать и смотреть. От себя скажу, что не в курсе, что за деньги. Все финансы по госконтрактах проходят, в том числе, через бухгалтерию. Существует аудит учреждения, в конце концов! Если за столько времени ничего не выявлено — значит, там всё нормально…

Я опять вдохнул чуток воздуха. Судя по лицам присутствующих — верят. А ведь с госконтрактом у Мули рыльце в пушку конкретно так. Но я-то реально не в курсе. Если бы меня сейчас проверяли на детекторе лжи — ни за что бы не поймали.

— Я на все претензии ко мне ответил? — развёл руками я и обаятельно улыбнулся.

Кстати, моё достижение, что я немного подкорректировал тельце Мули с помощью диеты, пробежек по утрам и постоянного движняка из-за шила в заднице, и сейчас он (то есть я) не напоминал то жалкое зрелище, когда я впервые его увидел в зеркале. Сейчас Муля был эдакий крепыш. Да, нужно бы ещё килограмм пять-шесть сбросить, но это уже на мой вкус, сформированный эталонами моего прошлого мира. Как на моду этого времени — именно такие вот крепыши наибольше всего нынче котировались. Особенно если с усами. На усы я решиться не мог, это было выше моих моральных сил, а вот обаятельную мальчишескую улыбку перед зеркалом натренировал. Чем в последнее время пользовался без зазрения совести.

— Про комсомол ещё не сказал, — вставил Козляткин.

— А что про комсомол говорить? — удивился я, — да, меня назначили комсоргом. Потому что я хорошо выступаю. Это не я просил, а товарищи комсомольцы так проголосовали. Кроме того, у меня скоро день рождения и из комсомола я выбываю по возрасту. Я уже в Партию готовлюсь вообще-то…

— Похвально, — одобрительно кивнул Большаков. — тогда вопросов больше по твоей кандидатуре нет.

— Как это нет⁈ А по поводу женитьбы что? — внезапно ни к селу, ни к городу влезла Изольда Мстиславовна.

Я, наверное, на лице переменился. Потому что она сказала:

— Ты, Муля, на меня не злись. Здесь не враги тебе собрались. Лучше сейчас всё честно обсудить и все преграды убрать, чем потом тебя перед самым выездом не выпустят…

Я понимал, что она права, но всё равно в душе злился. Причём даже не из-за этой женитьбы, а что на такой ерунде я срезался.

— Нет жены? — спросил Большаков.

Я отрицательно покачал головой. А что тут говорить, чего нет — того нет.

— А надо, — сказал Большаков.

Я скривился.

— И что ты всё никак себе жену не выберешь? — опять влезла Изольда Мстиславовна. — У нас столько девчат хороших, на любой вкус. Любая за тебя с радостью пойдёт. Особенно сейчас.

— Стеснительный такой? — хохотнул Большаков.

— А у моей жены племянница… — внезапно выдал, глядя куда-то на потолок, Козляткин, — могу познакомить. Люда такая хорошая девочка…

Я чуть не добавил, что на скрипочке, небось играет и стихи пишет, но в последний миг сдержался.

— В общем, Муля, у тебя есть ровно три недели, чтобы стать женатым мужчиной, — хохотнул Большаков, — иначе поедет Завадский, а ты останешься холостяковать тут и дальше.

— Это уж точно! Вот уж у кого нет проблем с жёнами, — едко прокомментировала из своего угла Изольда Мстиславовна.

В общем, из кабинета я выходил изрядно озадаченный.

А дома было всё также. Ну почти всё также.

Я вышел на кухню покурить. К моему несказанному удивлению, на столе стояла трёхлитровая банка с огромным букетом белых лилий. Сначала я решил, что это цветы подарили синеглазой Нине.

Но потом на кухню вырулил Ярослав (причём вырулил в буквальном смысле слова — он ролики привязал к лыже и на таком импровизированном самокате вырулил. Причём сидел он на лыже, на манер аборигенов в пироге, а отталкивался от пола поленом). И я спросил его:

— Откуда цветы здесь?

— Это Фаина Георгиевна принесла и поставила тут, — буркнул Ярослав и торопливо умчался обратно в коридор. С недавних пор у нас с ним была молчаливая конфронтация.

Я докурил и постучался к соседке.

— Открыто! — послышалось из-за двери.

— Можно? — заглянул в комнату я.

— Заходи, Муля! — разулыбалась Фаина Георгиевна.

Сейчас она была в тёмно-розовом шерстяном платье (цвет — нечто среднее между цветом дождевого червя и цветом бедра испуганной нимфы). В советские времена было принято поношенные вещи донашивать дома. Специальной домашней одежды особо не было, да и средств лишних не было, чтобы покупать её специально у для дома. Но платье Фаины Георгиевны, хоть и было явно неновым, но домашним его можно было назвать с натяжкой. Возможно, из-за чопорных кружевных манжеток, возможно из-за чего другого, но создавалось впечатление, что она только что вернулась из театра.

И причёска. На голове Фаины Георгиевны была причёска! Честно скажу, я так привык её видеть или просто расчёсанной, или вообще в бигудях, что тщательно уложенная укладка меня изрядно удивила и озадачила.

— Смотрю, на кухне появились цветы, — сделал заход я издалека, но не смог её чуточку не поддеть, — что, Фаина Георгиевна, выставили на кухне, чтобы все подумали, что у вас появился поклонник?

Фаина Георгиевна вспыхнула от моих слов и не менее едко выдала: