Ледяные объятия - Брэддон Мэри Элизабет - Страница 7

Трудности начались, когда я занялся сбором команды: от желающих отбоя не было, мне же следовало отсеять недостаточно опытных. В итоге костяк составили моряки с потрепанного бурями китобойного судна. Мы ушли в плавание на целых шесть лет: иногда зимовали в Южной Америке, один раз – в Нью-Йорке; припасов нам хватало с лихвой. Мы сделали несколько открытий, которые вполне оценило Королевское общество, но не обнаружили ни следа тех, кого искали, так что я уже склонялся к мысли, что судьба моих друзей останется вечной загадкой под этими вечными звездами.

Я вернулся в Англию, когда мне было уже тридцать четыре года. Огрубевший путешественник, я носил длинную каштановую бороду, словно припорошенную северным снежком, и обладал мощью морского льва. Лучшие годы я провел в снежных «ульях» и каменных хижинах; мне доводилось ночевать прямо на дикой ледяной равнине, в лодке, которую я сам же и нес, вместе с товарищами, целый день на своих мускулистых плечах. Святые небеса! Я был сущим медведем, угрюмым морским чудовищем – и, однако, Изабель Лоусон полюбила меня! Да, в Англии я нашел чаровницу куда более дивную, нежели духи вечных льдов, и променял свободу на молодую супругу. Пока я плавал, одна из моих сестер вышла замуж, и именно в ее загородном доме ждал меня мой будущий якорь, ведь Изабель Лоусон доводилась младшей сестрой капитану Лоусону, моему новоявленному зятю. Ее визит совпал с моим – вот как вышло, что я встретил свою судьбу.

Не берусь описывать Изабель словами; это невинное личико, столь милое моему взору, возможно, не обладало совершенствами, которые я в нем находил. Но если совершенство выглядит иначе, ему меня не пленить. Изабель была моложе меня на шестнадцать лет и довольно долго считала меня новообретенным старшим братом, чей возраст дает право на известную покровительственность в отношениях. Сам я столь же долго видел в ней прелестную картинку, воплощение всего утонченного и возвышенного, что есть в женщинах, и считал ее такой же недосягаемой для себя, как звезды, которые учил ее различать в летнем небе во время вечерних прогулок по морскому берегу.

Как я полюбил Изабель? О, это пустой вопрос: она была из тех созданий, которые вызывают любовь, едва их увидишь. Как она полюбила меня – тайна; я пытался ее разгадать и однажды спросил Изабель напрямую, весь трепеща, за какие заслуги я избран судьбой. Изабель ответила, что я храбрый, честный и верный, а значит, достоин женской любви.

Благослови, о Боже, мою любовь! Впечатления волшебного Севера были свежи для меня – они-то, облеченные в слова, и пленили это ангельское сердечко. Изабель не надоедало слушать мои описания диких просторов, которые я так досконально изучил.

Из раза в раз я повествовал о путешествиях, но каждая знакомая история неизменно дышала для Изабель новым очарованием.

– У меня такое чувство, будто я знаю теперь каждую бухточку в Девисовом проливе и Баффиновом море, – сказала Изабель за день-два до нашей свадьбы. – А еще береговую линию, покрытую льдами, от залива Репалс до мыса Крозье. Я прямо вижу дрейфующие льдины, среди которых лавировало твое судно; вижу лежбище тюленей и целые тучи уток-морянок, и стадо белух, и хорошенький снеговой домик, где тебе было так уютно. Может быть, проведем медовый месяц на мысе Крозье – как думаешь, Ричард?

– Бесценная моя, сохрани Господь увидеть тебя на этих ледяных пустошах!

– И все-таки, Ричард, если ты туда отправишься, я последую за тобой.

Обещание свое она сдержала.

День нашей свадьбы… Сколь нереален он для меня теперь, когда я сижу один у очага, в чужом доме! Поистине, чем ярче восхитительная картина прошлого, тем тяжелее восстанавливать ее в деталях. Моя Изабель в белом платье и фате казалась не женщиной, а духом эфира; удивительно ли, что тот, для которого воспоминания о Севере еще не потускнели, воображал ее закутанной в снежную вьюгу? Я спросил Изабель, не жалко ли ей отдавать свою цветущую юность ветерану полярных широт, изрядно потрепанному в скитаниях, и она ответила: какие сожаления, она в тысячу раз более чем довольна и невыразимо счастлива.

– Но ведь ты больше никогда не уедешь, Ричард? – уточнила Изабель, глядя на меня снизу вверх своими синими глазами, полными благоговения.

И я обещал – уже в который раз, – что Север не отберет меня у моей возлюбленной.

– Ты будешь моей Полярной звездой, родная, и я даже не вспомню, что белый свет простирается гораздо дальше холмов и рощ, которые окружают наше счастливое жилище.

Моей молодой жене по душе была сельская жизнь; я же любил все, что нравилось ей, поэтому купил небольшое поместье на севере Девона, с фермой и парком, удачно вписанными в пейзаж, какой можно найти только в этом западном графстве. Я был богат и делом чести считал превращение нашего дома в сказочно прекрасное место. Я не жалел на это ни денег, ни трудов – тем более что последние доставляли мне огромную радость. Наблюдая за реставрацией особняка, построенного еще в эпоху Тюдоров, а также за благоустройством парка, я прожил год с лишним – счастливейшее время, полное сладостных семейных мелочей, – подле жены, милее которой Небеса не давали мужчине с той поры, когда Адам узрел Еву, что улыбалась ему среди райских цветов. И за все это время у меня и мысли о Севере не возникло. Когда же пошел второй год со дня нашей свадьбы, поводов вспоминать давние приключения стало еще меньше, ибо всеблагой Господь даровал нам дитя – здоровенького румяного мальчика, цветущего, как сам дивный Девоншир, где он был рожден.

Задерживаться мыслью на этом периоде мне не хватает душевных сил. Два года при нас было наше сокровище; если что и могло сблизить нас с Изабель еще больше, чем уже сблизила наша любовь, так это обожание, которое внушал нам наш сын. Он был отнят у нас. «Господь дал, Господь и взял; да будет имя Господне благословенно» – эти смиренные слова мы повторяли без конца, но самого смирения не имели. Мы чувствовали отчаяние, и оно усугубляло наше горе. Под полуденным солнцем в середине лета опустил я нашего первенца в могилу; жаворонок распевал в небесах – в тех сферах, где я тщился вообразить мое дитя среди таких же младенцев-ангелов. Я знал: жизнь моя никогда не будет прежней. Меня утешали: говорили, что родятся еще дети – столь же дорогие сердцу.

– Если бы даже Бог вернул мне этого мальчика, то не сумел бы изгладить из моей памяти его предсмертные страдания и самою смерть, – нечестиво отвечал я.

Какое-то время я был скован горем – словно тяжкий плотный покров лежал на моей душе, – и ничто не могло заставить меня воспрянуть. Изабель страдала не менее глубоко, но ее горе, не в пример моему, имело характер естественный и не было осквернено эгоизмом. Тревожась обо мне, она убеждала меня сменить обстановку.

– Поедем в Лондон, Ричард, – говорила Изабель. – Я и сама хочу покинуть наше поместье, сколь ни прекрасно оно, сколь ни мило сердцу.

По ее бледности я понял, что перемена действительно нужна, и согласился ехать в Лондон – не столько ради себя, сколько ради Изабель. Мы арендовали дом со всей обстановкой в западной части столицы.

И вот, находясь в городе, не имея ни определенных занятий, ни вкуса к лондонским развлечениям, ни близких по духу знакомых, я – что вполне естественно – начал посещать собрания в Королевском обществе. Судьба Франклина тогда была еще туманна, а дебаты по этому вопросу шли самые жаркие[15]. Правительство как раз снарядило новую поисковую экспедицию, и для команды волонтеров не могло быть лучшего шанса, чем отправиться искать пропавших без вести именно на этом судне.

Там-то, в зале для заседаний, я и столкнулся со старым товарищем, который нес со мной службу еще на борту «Предсказателя». Он отправлялся на поиски экспедиции Франклина и употребил все свое красноречие, чтобы убедить меня присоединиться, тем более что заодно мы могли бы узнать что-нибудь и о судьбе «Тундрянки». Я имел репутацию опытного морехода, имел средства, считался отважным и упорным, закаленным многими зимовками; мой товарищ и его команда хотели, чтобы я взял на себя руководство экспедицией. Предложение польстило мне неописуемо: впервые со смерти сына я почувствовал нечто сродни удовольствию, – однако помнил, что обещал Изабель.