Ледяные объятия - Брэддон Мэри Элизабет - Страница 16

– Неудивительно, что вам мерещатся призраки: ведь этот старый дом так мрачен, и вы тут совсем одна, – сказал сэр Филипп, и этот-то аргумент стал решающим – Констанция согласилась поехать в Лондон, где они будут вместе.

Сэр Филипп знал: как только она окажется в столице, вдали от сельских пересудов, ему уже не трудно будет ускорить венчание, после коего он станет хозяином поместья Хамфри Мардайка. Он остро нуждался в такой перемене, ибо никогда еще не был столь близок к банкротству.

И надежды оправдались: Констанция Мардайк прибыла в Лондон лишь с одной верной служанкой, поселилась в том же доме, где год назад жила с мужем. Поскольку ничего не смыслила в финансах и не имела в столице друзей, она вскоре позволила сэру Филиппу взять на себя управление делами, и он получил полный контроль над ее финансами. Причем ей даже в голову не приходило, что у сэра Филиппа могут быть корыстные интересы, ведь он щеголь, а значит, богач, разве не так? Разумеется, так – ибо сам сэр Филипп заботливо поддерживал в Констанции эту иллюзию. Таким образом, он еще до женитьбы прибрал к рукам все состояние Хамфри Мардайка, что не умалило его желания сыграть свадьбу, и уже к лету Констанция стала законной женой сэра Филиппа. Почти сразу после свадьбы они отбыли в Холмвуд, ведь новобрачному не терпелось как следует осмотреть поместье – отныне его собственность. И он нашел владения покойного Хамфри даже еще более обширными, чем полагал, и остался очень доволен тем, как его приняли арендаторы (а они, зачарованные дружелюбной простотой в обращении, втайне отдавали новому лендлорду предпочтение перед покойным).

В течение нескольких месяцев наш баронет не ведал уныния: богатство и новизна занятий развлекали его, – но он был человеком мятущегося духа и привычка к распутству оказалась в нем слишком живуча. И вот Холмвуд приелся сэру Филиппу, как приелось и общество жены. По крайней мере, такой вывод сделала сама Констанция, от внимательных глаз которой не ускользала ни одна эмоция, отраженная на лице супруга. Изысканный любезник, являвший себя столь пылким воздыхателем, теперь часто раздражался, был к ней невнимателен, а когда она с заботливой тревогой спрашивала о причинах, сам не мог их назвать.

– Ах, Констанция, среди мыслящих людей едва ли найдется тот, у кого не было бы поводов для недовольства, – нетерпеливо сказал он однажды. – Кстати, зря ты день и ночь столь пристально наблюдаешь за мной – это раздражает. Тебе нужна правда? Изволь. Холмвуд слишком скучен для человека, который привык быть при королевском дворе. Если хочешь видеть меня веселым, давай поселимся в Лондоне. Здесь, в Холмвуде, атмосфера какая-то похоронная, дом словно кишит призраками прежних владельцев.

– Неужели ты видел призрака, Филипп?

– Нет, я ведь материалист, но мне постоянно снятся дурные сны; это все из-за общей мрачности Холмвуда.

– Верно: ты кричишь во сне, – подумав, подтвердила Констанция.

– Вот как? А слова, которые я произношу… ты разбираешь их?

– Обычно нет. Но однажды ты говорил про затхлый черный пруд, где под ветлами нашли мертвого Хамфри! – воскликнула Констанция. – Разве это не странно, что тебе приснилось то самое место, которое видела во сне я сама в ночь перед трагедией?

Сэр Филипп потемнел челом и погрузился в думы, но на речь Констанции ничего не ответил. Он оставил жену в одиночестве продолжать конную прогулку, а сам, бог весть чем ведомый, поскакал на то самое место – к повороту дороги, за которым на фоне зимнего неба чернели силуэты трех высоких тополей, а узловатые ветлы горбились над мелким затхлым прудом. Несколько минут сэр Филипп озирал этот пейзаж словно в забытьи, затем направил коня к дому, да так отчаянно хлестал его, будто за ним по пятам гнался враг рода человеческого.

С тех пор его раздражительность и мрачность день ото дня усугублялись. Богатство, им завоеванное, не принесло счастья. Красота жены больше не имела сил очаровывать прихотливый разум, который всю жизнь стремился все к новым победам, и не Констанции, мягкосердечной и податливой, было взять власть над этой беспокойной душой. Сэр Филипп решился ехать в Лондон в первые дни нового года – и, если получится, ехать в одиночку.

Призрак Хамфри Мардайка явился ровно через год, только на сей раз не Констанции, а новому хозяину Холмвуда. Сэр Филипп увидел своего мертвого соперника в коридоре, у дверей спальни. Опять это произошло в ранних сумерках: лицо призрака было бледно и сурово, взгляд укоризнен, движения замедленны, – и опять сэр Филипп попытался убедить себя (как напрасно убеждал Констанцию), что смутный силуэт есть плод встревоженного разума. Ничего не вышло. В те дни людьми владели предрассудки – вот и баронет, вопреки собственным доводам, все-таки счел, что ему дано предупреждение о безвременной кончине.

На следующий день, когда сэр Филипп, заявив, что больше ни единой ночи не проведет в проклятом, населенном призраками доме, совсем уж было собрался ехать, явились двое посланных из ближайшего городка. Присутствие сэра Филиппа, сказали эти люди, крайне желательно в этом городке, поскольку вскрылись новые обстоятельства – и они, похоже, прольют свет на убийство Хамфри Мардайка. Вот почему сэр Филипп должен немедленно следовать за ними; кстати, окружной судья вызывает и леди Стэнмор для опознания некоторых вещей, предположительно принадлежавших ее покойному первому супругу.

Лицо баронета сделалось призрачно-бледным, когда он выслушал посланников. Он ответил отказом, хотел отговориться необходимостью быть в Лондоне, но старший из этих двоих объявил, что окружной судья не просит, а приказывает. Они не уедут без сэра Филиппа, а леди Стэнмор может последовать за ними либо в экипаже, либо верхом – на свое усмотрение.

– Тут и четырех миль не будет, – с язвительной учтивостью заметил посланец, когда они с сэром Филиппом ехали по аллее.

Баронет ничего не ответил. Вызов к судье очень смахивал на арест, однако любая попытка сопротивления стала бы хуже бесплодной. Сэр Филипп видел, что оба посланника при оружии, а их кони не уступают его собственному коню.

В городке сэра Филиппа сразу препроводили на лучший постоялый двор, где он обнаружил одного из окружных судей, лорда Скарсдейла и еще нескольких джентльменов, которые ждали его в гостиной.

Судья принял его с величавой почтительностью, но старый друг, лорд Скарсдейл, приветствовал весьма холодно – едва коснулся руки, поданной сэром Филиппом.

– Как мне помнится, сэр Филипп, вы не присутствовали на экспертизе останков мистера Хамфри Мардайка, – произнес судья.

– Я был в то время в Лондоне и не ведал о печальной судьбе моего друга. Но даже если бы присутствовал на экспертизе, я не смог бы дать никаких показаний.

– Неужели? А подтвердите ли вы под присягой, что добрались до Лондона к четвертому января прошлого года?

– Разумеется, если есть необходимость в такой клятве. Впрочем, я не понимаю, зачем она понадобилась. Лорд Скарсдейл знает, что я покинул его дом в полдень третьего января с намерением, которое не было тайной, ехать в Хоршам, а там пересесть в почтовый дилижанс до Лондона.

– И вы не видели мистера Мардайка после того, как простились с ним у ворот замка Скарсдейл?

– О нет, наши пути разошлись сразу за воротами.

– А что же ваша лошадь, сэр Филипп? Куда она подевалась, когда вы сели в почтовый дилижанс?

– Лошадь я оставил в Хоршаме на постоялом дворе, с тем чтобы назавтра ее привел в Лондон погонщик.

– Можете ли вы поклясться под присягой, что не находились в деревне Хейверфилд вечером третьего января, через несколько часов после того, как почтовый дилижанс выехал из Хоршама, и что лошадь со сломанной бабкой и золотые часы не были обменяны вами на коня без телесных повреждений?

Сэр Филипп вздрогнул и, смертельно побледнев, отчеканил:

– Я совершенно точно никогда не бывал ни в каком Хейверфилде и не совершал сделок, подобных той, о которой вы говорите.

– Неужели? – повторил окружной судья. – Выходит, грум лорда Скарсдейла обознался и вчера на ярмарке продавали вовсе не вашу лошадь. А между тем, грум клянется, что животное то самое – мерин гнедой масти с белым пятном сбоку на морде. Владели вы когда-нибудь таким мерином, сэр Филипп?