Обострение (СИ) - Волков Тим - Страница 2

Иван Палыч с трудом подавив страх, выпрямился. Нельзя показывать зверю, что боишься его.

Волк зыркнул на человека, угрожающе, прямо в глаза.

Доктор не отвел взгляда.

Битва началась без слов, без движений — только взгляды, как клинки, скрестились в морозной тишине. Парень знал: бежать нельзя, кричать — еще хуже. Волк, чуя слабость, бросится, а его клыки разорвут быстрее, чем пуля.

Иван Палыч шагнул вперёд. Медленно, очень медленно.

— Пошёл прочь. — Также медленно прорычал доктор, не отводя взгляда.

Волк дрогнул, его уши прижались, но он не отступил, его лапы, широкие, как лопаты, вмяли грязь. Прыгнет? Или нет?

Стоять, не дергаться! Не подавать страху. А если прыгнет, то…

Парень понимал, что не успеет выхватить скальпель, но намеревался уклониться от выпада, а уж потом лезть за оружием. И драться. До последнего.

Так же не отводя глаз, доктор шагнул ещё вперед. Зверь зарычал громче, шерсть встала дыбом.

Чувствуя, как пот стекает по спине, доктор рявкнул:

— Прочь, я сказал!

Волк замер. Такого поворота событий он явно не ожидал и сейчас размышлял как поступить дальше. Рискнуть? Сразиться с двуногим? Или отсутпить?

Зверь, мотнув головой, все же отступил на шаг, затем ещё, его глаза горели, но лапы, медленно, понесли лохматого назад.

Иван Палыч, не моргая, держал взгляд, сердце колотилось, как мотор мотоцикла, пока волк, наконец, не повернулся и не растворился в тенях, как призрак. Снег хрустнул под его лапами в последний раз, и звенящая тишина вернулась.

Парень выдохнул, его плечи опустились, и он вдруг почувствовал такую слабость, что готов был упасть в грязь прямо тут. Словно вытащили из него все кости. Рука, сжимавшая саквояж, задрожала.

— Будем надеется, что волк одиночка и стаи поблизости нет, — прохрипел Иван Палыч и двинул дальше.

А потом и вовсе побежал, принимая скрип веток на ветру за волчий вой.

Снег под сапогами хрустел, как битое стекло. Лес, что выпустил его после встречи с волком, вновь сменился полями. Ветер, холодный и резкий, гнал позёмку и продувал насквозь.

Вечерело, небо, серое, как шинель, темнело, и первые звёзды, острые, колючие, уже пробивались над горизонтом. Деревня показалась внезапно, словно вынырнула из марева и засветилась тремя блеклыми огоньками.

Ну наконец-то!

Иван Палыч устало доковылял до первой хаты, низкой, с соломенной крышей. Из-за сумрака не разглядел тропинки и вышел не с той стороны, через кривой огород, который разбили прямо перед домой и оказался вместо двери у окна. Постучал в него. Потом заглянул, но ничего разглядеть не смог. Прошел через какую-то траву и аккуратно накопанные ямки к дверям. Вновь постучал. Долго не открывали и парень уже подумал было, что в доме вовсе никого нет.

Но раздалась вдруг возня — кто-то закряхтел, надевая обувку.

— Кого там… — раздался гнусавый голос.

Дверь, скрипнув, отворилась. На пороге возник мужик, лет сорока, с всклокоченной бородой и мутными глазами, в которых еще плескалось похмелье. От хозяина пахло перегаром и чем-то кислым, запах был плотным и от него хотелось как можно скорее отстраниться.

— Добрый вечер! — сказал Иван Палыч.

Увидев гостя — его пальто, саквояж, сапоги, — мужик замер, лицо, красное от самогона, вытянулось. Он кашлянул, смущённо потирая шею, и пробормотал:

— Барин, что ли? Аль начальство какое? Чего стучишь, ночь ведь скоро…

Иван Палыч, подавив усталость, ответил:

— Не барин и не начальство. Доктор я, Петров, Иван Палыч, из села Зарного. Шёл к вам, в Рябиновку. Больные у вас, говорят, имеются, помощь нужна. Пустите, замерз, как собака. Погреться бы, да и растолковали куда дальше мне.

Мужик, моргнув, улыбнулся, его жёлтые зубы блеснули в свете керосинки, и он отступил, махнув рукой.

— Доктор? Ну, проходи, коли так. Рябиновка, говоришь? Ха, промахнулся ты, доктор!

Иван Палыч, не понимая, шагнул в хату. Запах ударил, как кулак: кислая вонь квашеной капусты, смешанная с прогорклым жиром, самогоном и дымом от печи, что чадила в углу. Землянной пол лип под сапогами. Бревенчатые стены лоснились от копоти.

Гость огляделся.

Стол, сколоченный грубо, стоял у окна, на нем одиноко покоилась большая деревянная солонка. У стола — лавка, на которой валялась дерюга, пахнущая сыростью.

Мужик, всё ещё смущённый, указал на лавку, его голос стал живее.

— Иди туда, отдохни.

— Как это — промахнулся? — осторожно спросил Иван Палыч. — Вы сказали…

— Садись, доктор. Щас воды принесу. Я Ефим, здешний. А это, — он обвёл рукой хату, — Кривой Лог, село наше. Рябиновку ты стороной обошёл. Там, — он махнул в сторону окна, — две дороги в лесу, вечно путники плутают. Верст десять отсюдава до твоей Рябиновки, ежели прямо.

Иван Палыч встал как вкопанный.

Кривой Лог? Десять верст? Не та дорога? И понял — волк, будь он неладен… Из-за него все спутал. Там уже было не до выбора куда идти — лишь бы спастись. Вот и прибежал не разбирая дороги не туда.

— Десять верст, говоришь? Как же мне в Рябиновку то теперь попасть? Мне срочно нужно. Больные там, может, тиф.

Ефим поставил кружку, его улыбка увяла. Он почесал бороду заскорузлым ногтем.

— Тиф, говоришь? Слыхал, в Рябиновке шептались, мол, хворь какая-то. Но, доктор, ночь ведь на носу. Лес тёмный, волки шалят — не дай бог повстречать такого. Завтра поди как-нибудь и доберешься, поутру.

На эти слова Иван Палыч не сдержался, нервно хихикнул. Ефим непонимающе посмотрел на него, но переспрашивать не стал, продолжил:

— До утра бы переждать, а я б телегу запряг, довёз бы… Ну за плату отдельную, конечно, на овес лошадям.

Доктор, отпив воды, холодной, как лёд, покачал головой.

— Ефим, не могу ждать. Ночь или не ночь, мне надо в Рябиновку. Помоги, лошадь дай, телегу, что угодно. Не могу ждать. Больные там, может, умирают. Сам понимаешь. Заплачу.

— Доктор, ничего с больными не будет, — отмахнулся Ефим, явно страдающий от похмелья. — Народ у нас крепкий, сильный, в лечении особом не нуждается. Сам выздоравливает. А если уж умирает, то судьба значит у него такая. Обождут до утра, ничего с ними не станется.

От таких слов Иван Палыч разозлился.

— Вот что, Ефим. Крамольные ты вещи сейчас говоришь, за них и под суд ведь можно. Известное дело — саботаж.

Упоминание государственного слова подействовало на Ефима усыпляюще. Он свесил голову, даже прикрыл глаза. Его согнутая фигура застыла неподвижно. И лишь щеки и лоб, до этого белые, начали заливаться пурпурным.

Слово взяла хозяйка, все это время стоящая в другой комнате.

— Ефимка, так ведь и в самом деле люди там. А если бы мы так болели? А дети наши? Отвези доктора, он божье дело делает, людей лечит.

— Ну Марья… — плаксиво промямлил тот.

— Вези, я сказала! — рявкнула та и Ефим, тут же вытянувшись в струнку, закивал.

— Так и быть, доктор, отвезу, — он почесал затылок, его лицо, красное, сморщилось, как яблоко на печи. — Щас кум мой, Архип, с лошадью вернётся. Поговорю.

— Ефимка! — все тем же резким не терпящим возражений тоном повторила жена.

— Ладно-ладно, на своей кобыле свезу, доктор, — проворчал он и уныло побрел в сени.

Рябиновка встретила доктора неприветливо, чёрной ночью и воем ветра, что гнал крупчатый снег по крышам. Ефим ворча довёз Ивана Палыча на телеге, высадил у дома старосты, да тут же, не попрощавшись, поехал обратно. Оплату забрать не забыл.

— На овес, сам понимаешь.

Доктор лишь махнул ему напоследок — довез и на том спасибо.

Хата старосты, низкая, с бревенчатыми стенами, стояла в центре села, в окнах тускло светилось керосиновым теплом. Внутри пахло болезнью — тяжёлый горьковатый дух, что врач узнал сразу.

Староста, Прокопий Данилыч, мужик лет пятидесяти с седой бородой и усталыми глазами, встретил доктора немногословно, представился и указал на горницу.