Инженер Петра Великого 5 (СИ) - Гросов Виктор - Страница 23

Сколько это продолжалось, я не знал. Минуту? Пять? Время здесь потеряло свою цену. И в этой вязкой, удушающей тишине из соседней камеры раздался голос моего соседа.

Сперва донесся невнятный шорох соломы, а потом приглушенный скрежет — он, должно быть, прижался ухом к стене, пытаясь понять, что происходит. Я и сам не сразу понял, как он догадался. А потом осознал: шаги. Не тяжелая, размеренная поступь тюремщиков и не торопливая семенящая походка Яворского. Это была поступь хозяина, уверенная, единственная в своем роде. И главное — тишина. Абсолютная, неестественная тишина в тюремном коридоре. Никаких окриков, никаких команд. Даже тюремщики не смели дышать. Так бывает только в присутствии одного человека в этой зарождающейся империи. Карл, с его обостренным чутьем хищника, уловил это изменение атмосферы. Он понял, кто пришел.

— Ваше величество, — в голосе Карла был ядовитый, холодный сарказм. — Я вижу, услуги этого человека вам более не требоваться. Весьма опрометчиво. От скуки я вел с ним беседа через стену. И, должен признаться, почти склонил его на свой сторона.

Петр даже не повернул головы, на его шее вздулась вена, пальцы сжались в кулаки с такой силой, что побелели костяшки.

— Если вы не знай, как поступить с таким ум, — продолжал неумолимый голос шведа, — то я готов испросить право на его жизнь. Назовите цену. Любую. Швеция заплатит. Такой человек не должен окончить свои дни здесь из-за прихоти самодержца.

Этот выпад угодил в самое уязвимое место Петра — в его чувство абсолютного, безраздельного владения всем и вся в этой стране. Моя ценность, подтвержденная его главным врагом, мгновенно превратилась из актива в угрозу. Лицо царя налилось темной кровью. Он не мог ответить — это значило бы вступить в торг, признать саму возможность подобной сделки, унизить себя перед пленником. Промолчать — значило бы проглотить оскорбление.

И он выбрал третий путь.

Не проронив ни единого слова, Петр резко развернулся. Так поворачивается медведь, потревоженный в берлоге, — одним слитным, тяжелым, смертельно опасным движением. Он вышел из камеры, и за его спиной дверь захлопнулась с такой силой, что с потолка посыпалась каменная крошка, а пламя факелов в коридоре полыхнуло и едва не погасло. Шаги удалились. Я остался один, оглушенный этим безмолвным взрывом ярости. Гамбит дал трещину. В мою игру, которую я едва начал понимать, вмешалась третья, непредсказуемая сила.

— Ваше величество, ваша откровенность могла дорого нам обоим обойтись, — проговорил я в тишину, обращаясь к стене. В моем голосе была бесконечная, глухая усталость.

Из-за стены донесся настоящий, искренний смех, без тени издевки. Так смеется игрок, который сделал рискованный и красивый фол.

— А я не шутил, барон, — голос Карла стал серьезным, в нем пропал сарказм, уступив место деловому тону. — Я видеть, как ты воюешь. Не как солдат — как… как разум. Ты разрушать основы. Этот твой Петр… он тебя боится. Сегодня он тебя прячет, а завтра, когда ты станешь ему не нужен, он тебя уничтожит. Это природа таких, как он. Мой предложение в силе.

Прислонившись к холодному камню, я закрыл глаза. Что за безумный день. Голова раскалывалась, мысли путались. Неужели этот швед прав? Неужели я и правда всего лишь инструмент, расходный материал? В его словах проступала своя, страшная логика. Он предлагал побег, союз, реванш. А что предлагал мне мой царь? Сырую камеру и молчание. На мгновение перед глазами встала картина: я, в шведском мундире, стою рядом с Карлом на палубе флагмана и смотрю на горящий Петербург.

Бр-р-р!

— Если ваш государь окончательно лишится разума и решит от тебя избавиться, — продолжал шведский король, — найди способ дать мне знать. Я вытащу тебя. Мои люди есть везде. Подумай об этом, барон. В Стокгольме для тебя всегда найдется место. И не в тюрьме.

Он замолчал. Я медленно открыл глаза. Соблазн прошел. Я не верил ему. Не потому, что он враг, а потому, что он не спасает меня, он хочет заполучить оружие против Петра. Это вербовка. И все же… сам факт этой вербовки менял все. Он, сам того не осознавая, только что вручил мне в руки козырь, о котором я не мог и мечтать. Рычаг давления.

Дни в каземате слились в одну бесконечную, серую массу. Через каменную толщу стены между мной и Карлом завязалось странное, немыслимое общение. Начавшись с коротких, язвительных реплик, оно переросло в своего рода интеллектуальные поединки. Он, от скуки и желания понять феномен своего поражения, рассказывал о битвах при Нарве и Клишове, рисуя на словах гениальные тактические маневры. Я же, в ответ, объяснял ему принципы работы паровой машины, законы баллистики и основы химии взрывчатых веществ (но только в общих чертах — не дай Бог действительно поймет механизм). Мы были двумя шахматистами, которые, потеряв доску, продолжали играть партию в уме. В его голосе все реже слышалось высокомерие, уступая место неподдельному интересу профессионала, столкнувшегося с совершенно новой школой военной мысли.

За день до суда ко мне снова проскользнул тот самый молодой офицер, подкупленный Изабеллой. Под видом смены белья он принес несколько листов чистой плотной бумаги, грифель и, главное, точную копию морской карты Финского залива. «Баронесса просила передать. И еще вот это», — прошептал он, сунув мне в руку крошечный, туго скрученный свиток. Записка от Брюса была коротка: «Держись. Говори правду. Мы готовы». Той ночью я не спал. В тусклом свете, пробивавшемся из коридора, я наносил на карту диспозицию флотов, выверяя каждый курс, каждую дистанцию. Я готовился не к оправдательной речи. Я готовился к бою.

Когда за мной пришли, я был готов. В главный зал Адмиралтейства меня ввели под конвоем. Весь цвет нации — генералы, адмиралы, бояре — собрался здесь, чтобы поглазеть на падение вчерашнего фаворита, и их лица выражали плохо скрываемое злорадство. Во главе стола, покрытого зеленым сукном, восседал Петр, его лицо было непроницаемо, как гранит. Неподалеку я заметил и Якова Вилимовича. Он был хмур.

Первым слово взял Меншиков. Расправив складки на своем роскошном камзоле, светлейший князь поднялся. Его голос звенел от праведного гнева, когда он картинно воздел руки:

— Господа судьи, ваше величество! Перед вами стоит человек, которому была оказана невиданная честь! Государь наш, в своей безграничной милости, доверил ему дело государственной важности! И что же мы видим? Вместо того чтобы строить мощные, линейные корабли, способные встать в один ряд с лучшими флотами Европы, барон Смирнов, обуянный гордыней, потратил казну на создание каких-то… мужицких барж! Плавучих сараев, которые он, в своей самонадеянности, назвал «Адскими Котлами»! Адскими, только вслушайтесь!

По рядам генералов пронесся одобрительный гул.

— Он ослабил наш флот! Он поставил под угрозу само существование Петербурха! Вместо проверенной веками тактики он предложил нам безрассудную авантюру! Это ли не преступление перед Отечеством?

Следом поднялся адмирал Апраксин. В отличие от Меншикова, он не упивался моментом. Он выглядел уставшим, словно нес на своих плечах невидимый груз. Его голос был тяжелым, как гул корабельных орудий.

— Я, как командующий флотом, должен исполнить свой долг, — начал он, не глядя на меня, а устремив взгляд куда-то поверх голов. — Приказ был ясен: держать оборону у Кронштадта, не рисковать флотом и столицей. Барон Смирнов, нарушив этот приказ, ввязался в бой, действуя на свой страх и риск. Он поставил под угрозу жизни сотен моряков и вверенные ему корабли.

Он говорил как человек, зачитывающий приговор, с которым он сам, возможно, не согласен.

— А после… после его дерзкой, но безрассудной атаки, он пошел на прорыв. Я не могу назвать это бегством. Но это было самовольное действие, нарушившее всю диспозицию и строй флота. Я отвечаю за каждый корабль, за каждого матроса. И я не мог рисковать ими, ввязываясь в хаотичную свалку в узких шхерах, не имея четкого понимания обстановки и не зная замысла барона. Мой долг был — сохранить флот для защиты столицы. И я его исполнил.