Площадь Тяньаньмэнь - Вэнь Лай - Страница 2

В самом конце «культурной революции» отца моего разжаловали, однако он смог выжить. Немного посидел в тюрьме, потом вернулся на штатную должность. Полагаю, ему просто повезло. Мне и по сей день неведомо, какие унижения – а то и что похуже – ему пришлось перенести. У него никогда и мысли не было поделиться этими воспоминаниями с родней, особенно с родственницами. Мама, однако, была убеждена, что причина его горестей – причина всех наших горестей – кроется в случайной ошибке в остальном безупречной бюрократической машины. Для мамы государство было строгим, но справедливым, неизменно использующим свою власть и авторитет на благо народа. В детстве я вслед за мамой считала, что нет на свете правительства лучше китайского, что оно во всех отношениях опережает империалистические правительства западных стран, которые пытаются ему противодействовать. Из каждой радиопередачи следовало, что мы, китайский народ, – знаменосцы человечества, вступающего в эпоху свободного и гуманного бесклассового общества. Мы, дети, впитывали все это с самого раннего возраста – так же как американские дети каждое утро вставали в школе по стойке смирно, чтобы принести клятву верности своему флагу.

Но опять же: оглядываясь назад, я все гадаю, насколько доверчивость и энтузиазм, с которыми мама относилась к властям предержащим, давили на моего измученного отца, человека, полностью выжатого жизнью и государством, которому он пытался служить. Полагаю, что неуклонное стремление мамы к сохранению статус-кво отца коробило. Возможно, ему даже случалось протестовать. Изредка у него прорывались искры тех чувств, которые он всю жизнь учился подавлять. При этом отец никогда не был с мамой груб.

Бывало, что в семьях, живших на нашем этаже, мужья поколачивали жен. Иногда до нас долетали их ссоры, случалось даже расслышать внезапную мертвую тишину перед тем, как ладонь влетала женщине в щеку, а после этого визг на высокой ноте. Но даже побитые жены из нашего коридора хранили чувство собственного достоинства – знали, что есть такие вещи, о которых уважающие себя люди не говорят и в которых не признаются соседям.

В подобных случаях весь этаж начинал разыгрывать одну и ту же причудливо-сюрреалистическую сценку: что все в порядке, что двери иногда напрыгивают, подобно чудищу из древнего китайского свитка, на ничего не подозревающую женщину, чтобы стукнуть ее, пока она хлопочет по хозяйству. Углы буфетов, края кроватей – все они одинаково опасны и одинаково непредсказуемы. А вот мужчины, с которыми эти женщины решили соединить свою судьбу, ни в чем не повинны.

Ребенок осознаёт и постигает такие вещи, но не претворяет их в форму осознанных представлений. Я понимала, что жен иногда бьют, что это нехорошо. Знала, что взрослые не одобряют подобного поведения, но вслух об этом не говорят. Оно, однако, случается. Помню, что даже в детстве я ощущала, что и яркое свечение моей мамы успели слегка притушить, что ее навязчивая потребность регулировать все мелочи нашей жизни упертыми представлениями об этикете и достоинстве мгновенно сойдет на нет, если отец хотя бы раз ударит ее по лицу. Если хотя бы раз прервет ее бесконечный поток смачных сплетен и назойливых требований.

Но он, слава богу, никогда этого не делал. Впрочем, то, что от него оставалось, было во многом хуже: серая оболочка человека, который даже мне казался старым, хотя на самом деле ему было лишь немного за тридцать. Человек, из которого вытрясли всю начинку. Или, может, он просто научился ускользать. Отсутствовать в окружающем мире. Чувствовать себя по-настоящему дома только в своем одиноком кабинете, за размышлениями над схемами и отчетами. Я и по сей день не знаю, что с ним произошло тогда, до смерти Мао. Его задержали. Означало ли это избиения? Пытки? Мне ясно одно: полноту личности у него отобрали. Даже теперь, столько лет спустя, когда его нет рядом, я испытываю к нему огромную жалость.

Но если отец мой оставался пассивным свидетелем искрометного жизнелюбия моей мамы, то бабушка была совсем не похожа на них обоих. Она сильно отличалась от рожденной ею дочери. Я подмечала, что если мама стремится к добропорядочности, то бабушка – бунтарка по натуре.

Родилась она в 1921 году. Рождение ее пришлось на период модернизации, последовавший за отречением последнего китайского императора, однако бабушка жила в сельской местности, которую прошлое продолжало сжимать в странном призрачном кулаке. Ее родители придерживались жизненного уклада, который унаследовали от предков, – пальчики на ногах маленькой дочери они сломали и согнули, подвергнув ее так называемому бинтованию ножек, – но бабушка взбунтовалась, кричала каждую ночь, сопротивлялась, и в результате родители ее не выдержали. А когда ей удалось полностью стянуть с ног ненавистные бинты, они просто сделали вид, что ничего не заметили.

В результате ступни у бабушки были просто удивительные. Больше идеальных «забинтованных» ног, но меньше тех, какими должны были вырасти в нормальном случае. Найти подходящую обувь ей было почти невозможно. Именно поэтому бабушка в конце концов стала делать обувку сама. Тогда она еще не знала, что существовало целое поколение девушек, которые отказались бинтовать ноги, проявив ту же отвагу и решимость. Выросло целое поколение девушек, ноги у которых были слишком большими для «забинтованных» и слишком маленькими для «нормальных».

Со временем бабуля приноровилась шить обувь для женщин, у которых, как это называлось, были «ноги освобождения» – такие же, как у нее, которые пытались, но не смогли забинтовать. Бабушка моя владела, по сути, самым традиционным женским навыком: орудовать иголкой со вдетой в нее ниткой, чтобы создавать носильные вещи, – но у нее этот навык стал формой женского бунтарства. Вся жизнь ее была напичкана и более мелкими бунтами, которые часто принимали куда более грубую и невоспитанную форму. Взрыв задорного смеха, скабрезное подмигивание и даже громогласное…

ГР-Р-Р-Ы-Ы-Ы-Ы-Ы!

Я как раз волоку ко рту жареный рис с яйцом, вскинув палочки в воздух, но бабушка рыгает так громко, так решительно, что на несколько секунд мы все пятеро замираем вокруг стола. На лице у отца выражение, которого я никогда раньше не видела: рот приоткрылся, папа то ли озадачен, то ли возмущен. Мама – которая до того яростно осуждала соседскую дочку, повадившуюся ходить в сандалиях без носков (по маминым понятиям, верный признак детской испорченности) – так поражена этим рыганием, что на миг теряет дар речи, быстро моргает, пытается смириться с фактом столь непредвиденного и непотребного поступка.

Мой брат Цяо – ему тогда еще не исполнилось и двух лет – тоже прекратил старательно и сочно жевать, из уголка рта у него потекла струйка. На лице засияла улыбка, какая появляется у карапуза, сообразившего, что в мире его что-то внезапно переменилось – он пока не уверен, что именно, но страшно радуется перемене. И последней – но при этом главной – оставалась фигура бабушки: ее крупное приземистое тело и круглое лицо расслабились, в морщинках обозначилось зарождение улыбки, она крупной жабой откинулась на спинку стула. И смотрела на маму с искорками в глазах.

Мама побагровела. Она прекрасно справлялась со всем, что было связано с распорядком жизни, детской одеждой, подбором слов, которые в семье разрешалось употреблять, а вот с отражением чувств на собственном лице куда хуже: оно плыло, на нем внезапно проявлялись самые сокровенные переживания. Она моргнула, глядя на бабушку, пыталась подавить взрыв негодования. И наконец ошарашенно выдавила несколько слогов:

– Ты это специально, муцинь[1], я знаю!

Бабушка в ответ посмотрела на нее невозмутимо, как сфинкс, – хотя во взгляде и сквозило откровенное озорство.

– Милочка, радость моя, доживешь до моих лет, поймешь, что тело – оно как автомобиль: с годами портится, и порой глушитель барахлит!

Бабушка взмахнула ресницами, и на лице ее появилось выражение оскорбленного достоинства.