Герои умирают - Стовер Мэтью Вудринг - Страница 2

Я кусаю себя за язык, чтобы слюна смочила пересохшую глотку, и говорю тихо, но твердо:

– Обычай требует сказать несколько слов в такую минуту. Никто не должен умирать без ясного понимания того, за что его убивают. Но я не златоуст, а потому буду краток. – Я склоняюсь над ним, и мы смотрим в глаза друг другу. – Монастыри помогли тебе сохранить Дубовый трон, поддержав твои дурацкие действия против Липке в Войне Долин. Совет Братьев надеялся, что ты станешь сильным правителем и вернешь им долг, удержав Империю от распада, пока не повзрослеет королева-дитя.

Лицо принца багровеет, вены жгутами вздуваются на шее. Надо успеть договорить, пока он не задохнулся. Я выдыхаю сквозь зубы и продолжаю быстрее:

– Однако они поняли, что ты дурак. Твое штрафное налогообложение ослабляет и Кириш-Нар, и Джелед-Каарн, я слышал, что прошлой зимой в одном только Каарне десять тысяч свободных крестьян умерли с голоду. Ты расквасил нос Липке из-за железного рудника где-то в Зубах Богов, а теперь грозишься развязать войну из-за двух жалких провинций на востоке. Ты проигнорировал и оскорбил посланцев липканских купцов, и ты же пренебрег всеми наставлениями Совета Братьев. Поэтому они решили, что ты больше не годишься на роль правителя, и неизвестно, годился ли когда-нибудь. Они устали ждать и заплатили мне кучу денег, чтобы я убрал тебя с трона. Моргни дважды, если ты меня понял.

Его глаза выпучиваются так, что, кажется, еще чуть-чуть – и они выскочат из орбит. Ладонью я чувствую, как каменеет его горло. Он шевелит губами, хочет что-то сказать, но голоса нет, а я не мастер читать по губам, поэтому дальше первого «пожалуйста» дело у меня не идет. Впрочем, я и так знаю, что́ ему нужно: выторговать помилование, а то и приют для жены и двух дочерей. Ни того ни другого я гарантировать не могу; если после убийства разразится война за Престол, то им, как и всем остальным, придется выживать своими силами.

Его глазные яблоки начинают пересыхать, и он все же моргает – один раз. Просто удивительно, как иногда тело работает против человека. По условиям контракта я должен добиться от него полного понимания происходящего, а значит, дождаться, когда он моргнет во второй раз. В конце концов, он ведь правитель, а смерть правителя должна быть обставлена пристойно.

Направление его взгляда чуть заметно меняется – старый вояка решил побороться за свою жизнь, и сейчас последует последнее напряжение воли, последний призыв к рефлексам в попытке спастись.

Ну что ж, если выбирать между нарушением приличий и встречей со слугами принца-регента здесь, на девятом этаже высоченного дворца Колхари, откуда мне будет не выбраться живым, то приличия отдыхают.

Я вгоняю нож в глаз принца. Хрустят кости, брызжет кровь. Орудуя ножом, как рычагом, я быстро отворачиваю его голову в сторону: в окровавленной ливрее мне будет не выбраться из замка. Он бьется подо мной, точно лосось, который, собрав последние силы, прыгнул против течения и вдруг оказался на суше. Но это лишь бессознательная попытка тела вырваться и спастись, которая, как обычно, сопровождается опорожнением кишечника и мочевого пузыря. Лужа мочи и дерьма растекается по роскошным атласным простыням – еще один древний защитный рефлекс в действии. Так организм говорит хищнику: «Я невкусный!»

Ну и хрен с тобой. Мне же тебя не есть.

Проходит год, а то и два, и принц наконец затихает. Одной рукой я давлю ему на лоб, другой раскачиваю застрявший в глазнице нож. Клинок выходит, шумно скребя кость, и я принимаюсь за самую неприятную часть задания.

Зазубренное лезвие легко разрезает мышцы, но застревает в третьем шейном позвонке. Я выдергиваю его и меняю угол наклона так, что лезвие входит точно между третьим и четвертым позвонком, нажимаю, и через пару секунд голова отделяется от туловища. Металлический запах крови так густ, что забивает даже вонь дерьма. Желудок подкатывает к горлу, становится нечем дышать.

Я снимаю золотую крышку с подноса, выставляю блюда с горячей едой на стол и кладу на их место голову Тоа-Фелатона, осторожно поднимая ее за волосы так, чтобы ни одна капля крови, стекающая с нее, не запачкала мою ливрею. Потом накрываю голову крышкой-куполом, стягиваю окровавленные перчатки и бросаю их на тело вместе с ножом. Руки у меня чистые.

Поставив поднос на плечо, я делаю глубокий вдох. Легкая часть работы закончена. Пора выбираться отсюда, и хорошо бы живым.

Самый сложный этап отступления – первый: уйти подальше от тела. Потом миновать охрану у входа для слуг; если они не обратят на меня внимания, то можно будет считать, что все удалось, и я выйду из замка раньше, чем по нему разнесется весть о смерти владыки. Адреналин поет в моей крови, ладони покалывает, мурашки бегут по спине. Мое сердцебиение гремит у меня в ушах.

В левом глазу, на самом краю поля зрения, начинает мигать красный квадратик выхода. Я не обращаю на него внимания, привык, а он плывет у меня перед глазами, как световое пятно после того, как поглядишь на солнце.

Я уже иду к выходу, когда служебная дверь вдруг распахивается. Джемсон Таль, старший стюард, начинает говорить прямо с порога.

– Прошу прощения, ваше величество, – торопливо лопочет он, – но прошел слух, будто среди слуг затесался самозва…

Тут Джемсон Таль видит обезглавленный труп на кровати, потом меня и лишается дара речи – он сипит, вращает глазами, краснеет и ощеривается так, будто его душат. Одним прыжком я подлетаю к нему и с размаху ударяю его ногой в горло. Таль падает, точно мешок с камнями, и теперь задыхается по-настоящему; корчась на голом полу служебного прохода, он ногтями рвет себе горло, пытаясь вдохнуть, в чем ему препятствует сломанная гортань.

А я даже поднос не уронил.

Выход стерегут двое охранников, но с первым я справлюсь легко – по крайней мере, должен. Он вскрикивает и опускается рядом со стюардом на колени, глупец, как будто ему можно помочь. Что, интересно, он думает делать – прямой массаж сердца? Какой от него прок, когда Таль выхаркивает куски дыхательного горла? Зато второго охранника я замечаю не сразу. Он умен: прижался к стене и стоит, поджидая меня.

На обоих длинные кольчуги под красно-золотыми плащами. Из-под круглых шлемов-тазиков, усиленных стальными заклепками, спускаются на шею кольчужные капюшоны. Да, Тоа-Фелатон не жалел денег на дворцовую охрану. Значит, мои ножи бессильны против них. Но ничего, прорвемся – я уже вошел в раж.

Ожидание окончено, я снова счастлив.

Тут более умного охранника осеняет, и он начинает звать на помощь.

Я снимаю крышку с подноса и критически смотрю на Тоа-Фелатона. Его длинные волосы на треть пропитались кровью, однако черты лица почти не исказились, так что его легко узнать, даже несмотря на дырку в глазу. Подняв поднос примерно на уровень груди, я выставляю его перед собой. Крики «На помощь!» стихают так же внезапно, как если бы крикун получил стрелу в горло.

Пока та часть мозга охранника, которая отвечает за обработку внешних сигналов, справляется с тем фактом, что он видит отделенную от тела голову властелина, я выбегаю в служебный коридор; у меня есть две секунды, пока умник опомнится и скажет что-нибудь, кроме «Э-э-э?».

Тупой стражник, который все еще стоит на одном колене возле Таля, вдруг вскакивает и хватается за меч. Я швыряю поднос, он с грохотом летит в одну сторону, голова катится в другую, я вцепляюсь в запястье тупицы, чтобы не дать ему выхватить меч, и с размаху бью его головой в нос. В ушах у меня звенит, зато нос Тупого превращается в кровавую отбивную, а глаза сходятся к переносице. Я локтями захватываю его покрытую капюшоном шею и бросаю его через себя так, что он отлетает назад и сбивает с ног Умного. Мягкая подкладка под кольчугой не помогла: еще отрывая его от пола, я услышал, как щелкнули, разделяясь, его позвонки. Он еще дергается в конвульсиях, когда я перескакиваю через Джемсона Таля, чтобы прикончить Умного.

И тут наступает миг посмертного торжества Теа-Фелатона – сладкая месть, и если он видел ее с того света, то наверняка получил большое удовольствие.