Глаз идола (сборник) - Блэйлок Джеймс - Страница 8

За окнами вагона бушевала гроза, и при каждой вспышке молнии сумерки наводнялись дождевыми каплями размером чуть ли не с гусиное яйцо; резкие порывы ветра несли с востока студеную свежесть Северного моря. Я предавался вольному размышлению о царивших в купе тепле и уюте, поздравляя себя с тем, как ловко мне удалось одержать верх над суровостью нашего климата, когда в мое купе вдруг ворвался здоровяк с раскрасневшимся, мокрым от пота лицом, отчасти выдававшим, по удивительному стечению обстоятельств, едва ли не фамильное родство с пареньком, который доставил мне профессорскую телеграмму: те же поросячьи черты, маленькие глазки и общая плотность сложения.

Я собрался было высказать вслух предположение, что он случайно забрел в вагон первого класса, тогда как поискать стоило третий в конце состава или, того вероятнее, углярку за паровозом, — но этот тип меня опередил, одним движением мощной руки сдернув вниз оконное стекло.

— Что за вечерок, право! — произнес я, исподволь подбираясь к основной теме. Тем временем ветер, несущий с собой яйцеподобные капли дождя, с такой силой взвыл и с натиском приливной волны обрушился в настежь открытое окно, что мои слова захлебнулись в этом потоке. Я ощутил себя королем Лиром из стародавней пьесы, посреди голой пустоши читающим высокопарные нотации сумасшедшему голодранцу, завернутому в треплемую ветром простыню.

— Дрянь вечерочек! — повторил я, сложив ладони рупором.

Свиномордый воззрился на меня так, словно услыхал несусветную чушь. Потом сощурил глазки, выдохнул свысока нечто сходное с «Ар-ррхью!» и ткнул пальцем за окно — на восток, в сторону огней Сток-Ньюингтона. В стремлении не обидеть попутчика и предполагая, что где-то там, на горизонте, можно будет разглядеть нечто удивительное, я высунулся по плечи навстречу грозовому буйству.

В тот же миг толстяк ухватил меня за седалище и за воротник пальто, и в следующее мгновение я обнаружил себя парящим подобно стремительному Гесперу[10] навстречу железнодорожной насыпи — проще говоря, в объятия камней и щебенки. Властительницы людских судеб, однако, всегда юрко присматривали за Джеком Оулсби; вот и на сей рая, наскоро бросив жребий, богини решили подстелить мне соломки. В итоге с воплем, произведя отчаянный кувырок, я приземлился в густые и упругие заросли можжевельника.

Я полежал там немного, взвешивая, так сказать, все обстоятельства и позволяя дождю, который думать забыл про капли и поливал уже полновесными струями, убрать дикое выражение из моих выпученных глаз и промыть возникший в голове кавардак. Увы, такой результат почти неизбежен, когда тебя вышвыривают из окна мчащегося поезда. Пока я лежал, ощупывая побеги можжевельника вокруг себя, две вещи предстали мне вполне очевидными. Первая, что кусты кишат какими-то зловредными насекомыми. И вторая — в мои дела грубо вмешалась грязная клешня чьего-то преступного замысла, тотчас же принявшаяся наводить свои порядки, безжалостно сокрушая стройность всех моих планов.

Так или иначе, как раз подобные вещи и подвигают нас, носящих фамилию Оулсби, на славные дела. Кажется, в древности роковые даты именовались dies infustus — днями неблагоприятного знамения[11]. Наступление подобного дня любого заставит цепенеть от испуга, но только не Джека Оулсби! Я храбро ныряю еще глубже в омут злосчастий. Букашки, которых я умудрился различить в вечерних потемках, сыграли свою роль, раззадорив меня пуще прежнего; и вот я, лишенный книги, курительной трубки, чая и булочек, побрел по Форест-роуд к Вудфорду. Добравшись туда, я сумел малость обсохнуть и опрокинул в себя кружечку-другую горячего пунша, а после договорился с хозяином телеги, который тем вечером возвращался в Бакхерст-Хилл. Он ссадил меня у паба в Эппинге, откуда я пешком тащился последние полмили до Чингфорда-у-Башни. Гроза к тому времени иссякла, но оставила бежать по небу достаточно туч, чтобы те наглухо скрыли собою лунный диск, насытив ночь внушающим ужас мраком. Заметно стихший тут, внизу, ветер продолжал метаться в вышине, яростно стегая облака и понуждая мерцающие звезды пускаться в безумный пляс по ночному небу.

Ночь была из тех самых, что подвигают людей на раздумья о вечном или догадки о том, что может таиться в немыслимой дали за знакомой нам россыпью звезд, которую мы самонадеянно считаем своей собственностью. Ребенком я думал, бывало, что всякий, кто заведет свой космический галеон достаточно далеко в недра пустоты, наверняка повстречает огромную каменную стену. Полагаю, эту самую «стену» я изобрел специально — попросту ради того, чтобы подвести всему сущему некую границу, ведь с мыслью о бесконечности чего-либо я попросту не готов был мириться. Мне даже снилось это, такой же ненастной ночью: как я уношусь в небеса, всё дальше за орбиты планет, сквозь скопления звезд, крутившихся подобно детским волчкам, чтобы в итоге упереться в каменную стену, покрытую диковинными росписями в виде чьих-то ухмыляющихся безумных ликов. Помню, привидевшийся мне на космическом судне старина Сидкап Кэтфорд, старший воспитатель Мужской академии Луишема, взъярился на меня так, будто это именно я разукрасил стены Града Небесного забавными рожицами. Появление ворчливого наставника испортило мне весь сон. И всё же удивительное ощущение — по прошествии всех этих лет обнаружить, что стены все-таки существуют в реальности, пускай и сложены они не из камня.

В общем, я брел все дальше впотьмах, чувствуя себя весьма подбодренным выпитым ромом — и пинтой горького, которая пошла вдогон, — и размышляя, как уже говорилось, о бесконечности, когда моему взору предстала далекая чингфордская башня в некоем странном освещении. Это видение согрело мне сердце, ведь уже совсем скоро слева, за рядами тисовых деревьев, следовало показаться и имению Сент-Ива. В свой черед показалось и оно, точно выпрыгнув из темноты: дымок из трубы и в окне — силуэт слуги Сент-Ива Хасбро, на фоне ярко освещенной комнаты кипятившего вечерний чай.

Я осушил чашку или две, сидя там у камина, и успел в значительной степени согреться, когда в дверях гостиной показался сам профессор Лэнгдон Сент-Ив, чеканивший шаг с достойной восхищения решимостью. Стоит отметить, той же целеустремленностью вообще отличались все его действия, — и неважно, набрасывался ли Сент-Ив на тарелку супа или готовился спасти мир от инопланетной угрозы. В удачный день подобная концентрация доступна и мне, но лишь на час или около того поутру, а после я начисто слабею и до самого вечера чувствую себя выжатой тряпкой. Эти решительные, настроенные броситься в самую гущу потасовки парни по неясной причине вечно, кажется, вышагивают размашисто и твердо, ведь просто ходить или задумчиво фланировать противно их естеству. Сдается мне, подобную же мысль высказывал Карлейль[12] в своем трактате о героях и великих личностях, хотя ее авторство можно приписать и Ньюмену[13]. Ну, кто-то из этих двоих, так или иначе.

Вообразите только: вот я, уютно укрытый от непогоды в Чингфорде-у-Башни, потягиваю из чашечки некий восточный сорт чайного настоя (малайский улун, судя по цвету), а напротив сидит величайший ученый-физик со времен как-там-его-звали и с самым деловым видом рассматривает меня из-под опущенных век. Буравит взглядом, как говорится.

— Привез, Джек? — огорошил он меня вопросом.

— Что именно?

— Книгу. Бёрдлиповы «Кактусы». Из телеграммы.

— О, э… — еле выдавил я. — Да, привез… Хотя, если подумать, то нет.

— Ха! — вскричал профессор, приподнимаясь с кресла. — Они ее стибрили?

— В некоем смысле, — смущенный такой реакцией, подтвердил я. — Еще как стибрили. Только не «они», а «он», кем бы тот тип ни был. У меня не нашлось времени спросить имя, а мой визави не был настроен на светскую беседу. Он забрал себе книжку и выкинул меня из окна поезда.